Войдя в гондолу, принцесса полулегла на подушки и вдруг, прикрыв лицо от солнца, приподнявшись, посмотрела прямо на Тициана и неожиданно взмахнула рукой в перчатке, будто попрощалась с ним. Юноша прекрасно знал, что она не может видеть так далеко, он ведь был в окне второго этажа, но отпрянул, почувствовал, как кровь пульсирует в висках. Непонятный страх сковал его.
* * *
– Что случилось, милый? – Виоланта смотрела на него, восхищенно улыбаясь, будто не могла наглядеться. – Тебе грустно, что заканчиваешь мой портрет? Но ведь мы можем продолжать встречаться.
Тициан чувствовал себя опустошенным, будто у него отняли надежду на лучшую жизнь, будто он прикован кандалами к колонне.
– Ты умеешь читать? – спросил он вдруг.
– Чи-тать? – рассмеялась подруга. – Я так хорошо умею целоваться! Но умею читать немножко, конечно! И могу написать записку с признанием в любви, мой милый. Хочешь, напишу сейчас?
«Господи, – размышлял Тициан тоскливо. – И зачем только я снова увидел принцессу? Мы были счастливы с Виолантой несколько недель, а теперь я опять чувствую себя отравленным, принцесса отбирает у меня силы».
– Ну что ты, поцелуй же меня наконец, мой великан, – позвала Виоланта.
– Постараюсь лучше поработать, – Тициан чувствовал вялость и раздражение, – ты не понимаешь, как это нелегко – заканчивать портрет.
– Вечером пойдем ко мне?
– Не могу, мастер просил остаться, я понадоблюсь ему сегодня. Прости.
За обедом Джамбеллино объявил, что вечером придет Альбрехт Дюрер, и мастер хотел представить ему Тициана. Виоланта при прощании выглядела огорченной, и впервые за эти недели, расставаясь, они не условились о встрече.
Вечером Мария накрыла ужин на троих в зале, где Тициан видел книги. Были поставлены изысканные приборы, жена мастера и служанки молча сновали между кухней и залом. Кухарки в этом доме были так же неприветливы, как и супруга Джамбеллино. Затем женщины удалились, оставив несколько блюд под серебряными крышками.
Дюрер – невысокий стройный человек с моложавым лицом, с умело завитыми блестящими волосами, в отличие от Джамбеллино, который к вечеру просто надел длинный темный балахон, был одет в расшитую короткую куртку и в рубашку с пышными рукавами. На его тонких пальцах сверкали крупные камни перстней. В руках у немца были листы, которые он аккуратно положил на стол, с трудом найдя свободное место.
Джамбеллино представил Тициана немецкому художнику и стал показывать только что законченные женские портреты.
– О, я знать этот девушка, тоже делал ее портрет! – Дюрер уставился на портрет Виоланты. Джамбеллино не счел нужным уточнить, что портрет полностью написан Тицианом. – Но у меня она ф платье! И фолосы так, иначе у нас в Германии не захотят фидеть! Беллиссима рагацца, она настоящая Флора, ее грудь может заставить фесь мир плясать от радости. Браво, маэстро! – Дюрер восхищенно оттопырил губу, кивал и даже похлопал в ладоши.
Джамбеллино с трудом сдержал усмешку, вспомнив работу, которую упомянул Дюрер; в девице с напряженным взглядом, с выдающейся тевтонской челюстью, невозможно было узнать чувственную красавицу, полуобнаженный портрет которой они сейчас рассматривали.
Про портрет Джироламы немец ничего не сказал, и Тициан подумал, что мастер может обидеться, но Джамбеллино лишь взглядывал то на один женский портрет, то на другой, будто сравнивая. Они перешли в соседний зал, и Дюрер бросился к книгам.
– «Полифил»! – радостно воскликнул он, беря с полки тяжелый фолиант.
– У меня их два… если позволите, могу вам один подарить, – любезно склонился Джамбеллино, слегка подмигнув Тициану.
– Вы мне? Это так, так щедро… я бы купил раньше, но видите, боялся пожар. И пожар был! В Венеции фсе горит, хотя фсе рассказывают труг тругу, што Венеция – остроф! Может, у вас огненная вода фокрук? Это такой та-рагой подарок, – повторил Дюрер. – Но гравюры здесь, я видел их, они о-шшень интересны. Знаки и символы, каких больше мы никте не находим.
– Да, в этой книге самое превосходное – это гравюры, сам любуюсь часто.
– Вы не знаете, кто есть аф-тор рисунков и гравюр в книге, мессир Беллини? – спросил Дюрер, бережно листая «Гипнэротомахию Полифила».
– Для всех это секрет. Я несколько раз спрашивал об этом Альдо Мануция, и другие спрашивали, но он не признается. Некоторые даже считают, что он делает это специально, чтобы подогреть интерес к «Полифилу».
– Как? Варум? Подо-греть!
– Может, это какая-то тайна, в которую я не посвящен, – Джамбеллино пожал плечами. – Почтенный Андреа Мантенья, мой славный родственник, говорит, что это мог создать только Леон Альберти. Мантенья знал Альберти и утверждает, что только он был способен на такое, разбирался в разных системах древних знаний. Но кто на самом деле это придумал и изобразил, возможно, не знает даже сам Альдо Мануций.
– Сколько этих книг в Венеции? – Дюрер восхищенно щурился, рассматривая иллюстрации.
– Альдо говорил, что отпечатал семьсот штук, но он иногда преувеличивает.
– И что тут, много языков?
– В основном тосканский диалект, смешанный с латынью, но есть фразы на халдейском, еще египетские значки, впрочем, никто не знает, что они означают. Видите, они похожи на орнамент. Еще греческий и арабский… – охотно объяснял Джамбеллино, было ясно, что он успел подробно изучить книгу.
– Никогда не видел, чтобы текст телали вот так – то треугольник, то волна, а здесь на восьмерку похоже.
– Альдо называет это «типографские забавы». Это была первая столь необычная его «альдина». Я должен признать, что Альдо рискнул – и выиграл. Хотя я вообще не знаю, кто оплатил эти его забавы, – Джамбеллино явно был неравнодушен к «Полифилу».
– Мастер, можно я тоже потом посмотрю? – не выдержал Тициан.
– Ты можешь здесь рассматривать или читать книги когда хочешь, Тициан. Листай в любое время, делай зарисовки. Только всегда клади книги на стол и мой руки, не вздумай мне испачкать краской или залить чем-то хоть одну – будешь платить.
Дюрер встрепенулся:
– У меня есть тоже гешенк для вас. Оттиск! – Немец проворно сбегал в соседний зал и принес лист. – Вы знаете, мессир, что в Венеции я общаюсь только с благородными людьми. – Тициану показалось, что Дюрер покосился на него с подозрением. – Я боюсь художников, патаму шта они… воруют сюжеты моих гравюр или завидуют, и фсе говорят, что они любят отравить трук трука… – Немец рассмеялся, и Тициану было неясно, шутил он или говорил серьезно. – Но вы, мастер Беллини, вы сами благородны, как нобиль золотой! И моя гравюра вам в искренний подарок есть!
– Это вы здесь сделали, в Венеции? – Беллини растроганно расправил лист, осторожно поглаживая края.
– Та, та, – это мелочь, конечно, ф сравнении с «Полифил», но… люплю дарить друзьям свое, – кокетливо улыбался Дюрер. – И фы не воруете у меня сюжеты, как другие художники, – фыркнул немец.
