Московская линия. Август 2014
Я лежу на теплом асфальте пешеходного моста через железнодорожные пути. Мост наполовину обрушен и зияет в голубое небо дырами и проломами. Местные давно уже ходят прямо через пути, тем более что поездов с каждым годом становится все меньше и меньше. Я еще помню время, когда на путях не протолкнуться было от цистерн и над вокзалом витал пронзительный «химический» запах очистных сооружений комбината, сбивавший приезжих с ног. Но это время прошло, сейчас около вокзала пахнет летом и пылью. И еще немного гарью – две недели назад здесь шли бои. Лавочки, на которых я когда-то ждала прибытия харьковского поезда, разбиты, в стенах пробоины. Я стараюсь туда не смотреть. Я смотрю на дорогу через сады и дворы «частного сектора». Где-то там и наш старый дом, в оптический прицел я вижу посаженные папой абрикосы и край черепичной крыши. Это очень странно, смотреть на дом, где ты бегала голышом, перемазанная пенками от варенья, сквозь оптический прицел винтовки. Это… неправильно? Во всяком случае – неожиданно. Девочка, которая жила в том доме, всегда отличалась необузданной фантазией, но до такого бы и она не додумалась…
От Края отошли неделю назад. Украинские СМИ, естественно, отчитались об «освобождении»… Наш отряд перебросили сюда только три дня как, подкрепить ребят, стоящих на другом берегу Донца. Не оставляло тягостное чувство, что отступление это не последнее. Настроение путанное у всех. Разброд и шатанье. Я сама себя отправила в разведку. Домой.
Только это неправда. Сейчас, лежа на асфальте, который греет даже сквозь камуфляж, я могу в этом признаться. Девочкой в летнем платье я могла бы разведать куда как больше. Я могла бы пройти от «Коммуниста» к ДК, потолкаться с бывшими одноклассницами около базара, наверняка кто-то остался в городе и из маминых коллег. Полчаса «сарафанного радио» доставило бы мне больше информации, чем сутки лежки. Но я лежу, и под локтями, упертыми в асфальт, уже образовались две небольшие ямки. Мир сузился, сжался до поля, видного в оптический прицел. Все, что было во мне живого, теперь мертво. Я здесь для того, чтобы привести форму в соответствие с содержанием. Я знаю, что чужая смерть не принесет мне ни облегчения, ни забвения. Но это единственное желание, которое во мне осталось. Смерть за смерть. Мне почти все равно, чья это будет смерть, чужая или моя. Будь что будет. Древний кодекс самураев советует выбирать путь, ведущий к смерти. Я на этом пути, и земля будет гореть у меня под ногами, пока не прольется кровь. У меня день рождения на днях. Но в голове ни мысли о рождении, только мысли о смерти.
О, если бы у меня был сын от тебя… что-то живое, что-то помимо смерти, за что можно уцепиться, стоя на краю. Я ведь, в сущности, не хочу убивать. Но другого выхода нет, нет, нет… Я, словно пуля, стиснутая стволом винтовки. Некстати вспомнилось, как я была беременна. Тот первый и единственный раз. Как ты смеялся и на руках таскал меня по квартире. А потом уехал куда-то, пропал на несколько недель, это было не в первый раз, но сейчас, в такой момент… И я не могла дозвониться по оставленным тобой телефонам, а когда звонил ты, в твоем голосе звучала та самая до ужаса знакомая нотка лжи, которая заставляла меня предполагать все, что угодно: женщин, долги, опасные авантюры. И я сходила с ума от боли, ревности и тоски, и мечтала только об одном, иметь возможность когда-нибудь причинить тебе соизмеримую боль. И в эти черные мгновенья ко мне снова и снова приходила мысль об аборте. Видимо, в каждой женщине есть это темное Медеево начало, кричащее из омута бесконечного отчаянья – ты убиваешь меня, а я убью твоего ребенка, и мы будем квиты! Иногда в минуты самого черного исступленья я была готова собственными руками выдрать, выцарапать из своего лона этот сгусток нашей общей жизни и бросить его тебе в лицо, как единственный осязаемый знак моего страдания. Чтобы ты понял. Хоть что-нибудь понял… Потом я приходила в себя, плакала, каялась и молилась. Просила прощения за все, что надумала и наговорила в сердцах. Но ты не звонил. И наваждение возвращалось снова. Этот ребенок так и не родился, и во мне нет-нет да всплывала тягостная мысль, не было ли в этом нерождении и моей вины.
Похожим отчаянием меня накрыло неделю назад, когда, разбирая твои вещи, я нашла стопку Кристининых писем. Она писала тебе, она знала, где ты, она, не я. Вы были любовниками давно, может быть, еще до твоего исчезновения. Слезливые признания перемежались молитвами и благословениями. И я бы даже пожалела, наверное, бедную запутавшуюся тридцатилетнюю девочку, если бы не попытки подверстать Божий промысел под обыкновенное блядство. Трахаешь чужого мужа – трахай молча, не приплетая Господа и святых… Последние письма приходили, когда я уже была в отряде. Ты ей не сказал. Я хотела позвонить маме, чтобы выплакаться, как в детстве, услышать родной голос разумного человека, но телефон с российской симкой, выпавший из вещмешка во время ночной передислокации, остался лежать где-то на дне Донца.
Я смотрю на улицу, по которой бегала в школу, через оптический прицел. Под абрикосом дети играют в машинки. У одного мальчишки такое славное веснушчатое лицо…
Я ненавидела тебя за любовь, которую ты у меня отнял, но я бы простила тебе измену и даже смерть, если бы у меня был ребенок… Твой сын.
Но у тебя еще может быть ребенок. Эта мысль заставляет меня задохнуться своей ошеломляющей простотой. Мир не сошелся на семени этого мужчины. Ты была связана страстью, прошлым, принесенными обетами. Теперь ты свободна. Вольна родить или усыновить, подарить или поддержать жизнь. Если тебе нужен ребенок, то что ты делаешь здесь? Разве чужая, пусть сколь угодно заслуженно пролитая кровь, хоть на йоту приблизит осуществление твоей мечты? Я не знаю, чей это голос говорит со мной. Он идет изнутри, но он слишком добр и разумен, чтобы быть мною. Он – другой. И этот другой смотрит на меня без осуждения и гнева, с усталым и терпеливым сочувствием, и спрашивает снова: «Даже если ты права, если смерть – единственный выход, стоит ли торопиться выходить?»
Я думаю про девушек из панковской группы, выскочивших на солею в храме Христа Спасителя несколько лет назад. Недавно в новостях мелькнуло, что их позвали в кино. Сниматься в дорогущем голливудском сериале в роли гонимых диссиденток. Судьба горазда на неожиданные развязки, откуда мне знать, что приготовлено у нее для меня?
Вспоминаю, как маялась после пятого курса, когда любовь к Дмитрию и память о Руслане рвали сердце напополам. Как уговаривала себя – оставь, прошлое есть прошлое. Той девочки больше нет. Все это – летние вечера, смех, поцелуи, разделенная радость первого знания – лишь фантомные боли давно отрубленной судьбы. Жаль, что так получилось, очень жаль. Но ее не пришить назад. Черви съели мясо, кости истлели в земле. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов, не разрывай могил, хорошего ты там не найдешь. Уговорила. На радость и на беду… Но все-таки – на радость.
Солнечный луч, пробившийся в окошко, зажег наспех накрученную залакированную башню волос у меня на голове, окружил золотистым сиянием, словно нимбом. Нас венчали венцами – царскими и мученическими, я навсегда соединилась в Боге с тем, кого и полюбила, и выбрала, вместе с ним причащаясь Кровью Спасителя умершего и воскресшего.
