Начиналась новая жизнь. Старая отваливалась, как сухие струпья, легко, безболезненно и неизбежно. Руслан все еще дулся, когда я провожала его на поезд, но выглядел скорее удивленным, чем расстроенным моим решением. Мы расстались «по-хорошему». И это было правильно и важно для меня. Я уходила налегке, никого не виня и не чувствуя вины. Было интересно, что же дальше. Снова, как в семнадцать, как в двадцать два, мир был полон возможностей и обещаний, и было предельно ясно, что человек рождается не единожды и даже не дважды, нет, он рождается много раз, но никогда, во всяком случае на этом свете, так и не рождается до конца. Мнит себя млекопитающим, но в духовном смысле похож скорее на насекомое, претерпевающее бесконечную череду сложных и непонятных метаморфоз, снова и снова отрекаясь от себя и становясь собою.
Я встречала бывших одноклассниц, они все уже были тетками, счастливыми или недовольными, но определенными, отчетливыми, как терриконы. А у меня опять все было смутно, по-юношески неясно. Думаю, я казалась им жалкой. Да ради бога, я ничего не имела против…
Из глубин спокойного ожидания появлялись придавленные временем желания, словно затонувшие листья, они медленно всплывали на поверхность темной воды. Внезапно я принялась покупать шоколад, жадно грызла твердые коричневые плитки и громко с наслаждением шелестела золотистой фольгой. Даже не знаю, что мне нравилось больше – вкус или звук. Снова, как в юности, начала пользоваться дезодорантами с резким мужским запахом.
У меня было ощущение, что последние годы странным образом обесцветили меня, даже клоунский морковный цвет волос вылинял в ржаво-коричневый. Я жила случайно, небрежно, невнимательно соприкасаясь с миром, все мое внимание было сфокусировано в тебе и нашей любви. Сейчас я ощущала, что ко мне возвращается забытое чувство реальности. Вот я – мой запах, молочный, сладковатый поутру и горький к вечеру. Вот мои босые ноги, как в детстве вскапывают горячий песок, обжигающие струйки бегут между пальцев. Вот тело в летнем свободном платье, лопатки дотрагиваются до ткани, трутся друг о друга коленки, капелька пота стекает по шее в ложбинку на плече, солнце слепит глаза сквозь прикрытые веки. Я купила себе яркую губную помаду впервые за полтора десятка лет и чувствовала странное физическое наслаждение, оставляя следы на стекле и фаянсе. Это я, я живу, чувствую, оставляю следы. Я буду жить и дальше, сколько бог даст, оставлять свои следы на этой земле и следы помады на любимом мужском теле. Я существую.
Вместе с чувством освобождения пришли сны. Знакомые и незнакомые мужчины, о которых я не думала уже много лет или вообще никогда не думала, приходили ко мне во сне и любили меня. Когда мы были вместе, мне несколько раз снились такие сны, но я никогда не досматривала их до конца и просыпалась в холодном поту от ужаса, что кто-то другой, не ты, осмелился дотронуться до меня. Но теперь все было иначе, и те, кого я любила и недолюбила, приходили ко мне теплыми летними ночами и оставались до утра, и в наших свиданиях не было ни горечи, ни ревности, ни страха, ни стыда, одна лишь золотистая нежность и благодарность за подаренную радость. Ни один не приходил дважды, словно каждая такая ночь завершала сюжет, навсегда закрывая какую-то дверь.
И только одна-единственная ночь никогда не снилась мне, возможно потому, что до сих пор я слишком отчетливо, в мельчайших деталях помнила ее наяву. Ночь, когда меня, раздавленную твоим предательством и изменой подхватил к себе в седло другой.
Рыжий конь стлался над землей, и русоволосый всадник с именем и статью древнерусского князя прижимал меня к себе по древнему праву набега, праву всадника, кочевника, воина в седле. И с какою горькой смесью ужаса и облегчения потом я взлетала и падала, придавленная тяжестью своего окончательного решения и жаркой тяжестью сильного мужского тела.
Черно-красный полог мучительного наслаждения, прорастающего из боли, падал на лицо, и древний заговор, похожий на птичий клекот – «клином клин, клином клин, клин клином», идеально ложился в ритм неостановимой любовной скачки… Заклинание не помогло, как видишь, но почему-то мне до сих пор было больно вспоминать об этом шаге, как музыканту и много лет спустя после концерта бывает не по себе от того, что сфальшивил. Ты был моим единственным, но не первым. Все живое преходяще, и я не жалела, что наша любовь прошла. Но пока она еще была жива, мы несколько раз брали неверные ноты. Сначала ты. Потом я. За эту поспешность, за эту неточность в самом важном из прожитого, мне все еще было стыдно.
Все прошедшие годы я упорно держалась одного веса – веса сушеной селедки, как называл его Руслан, проводя пальцем по моим выступающим костяшкам, словно наша страсть навсегда заморозила меня в том ломком и хрупком пятнадцатилетнем облике, в котором я когда-то встретила тебя.
Несколько раз Русик принимался меня откармливать, приговаривая о необходимом количестве жира в организме женщины, о том, что я доведу себя до бесплодия и чахотки, если не наберу хотя бы пять-шесть килограммов, но корм был не в коня. Я с удовольствием лопала жареное мясо и ложкой ела базарные сливки с клубникой. Но оставалась все той же тощей козой. Или даже коровой из любимой бабушкиной присказки: «Худая корова все равно не газель». А тут неожиданно брюки и блузки сделались мне тесны, я чувствовала, что полнею, наливаюсь соками.
Даже мама, вынырнув на мгновенье из темных вязких омутов болезни, заметила перемену и спросила с требовательной надеждой: «Ты беременна?»
Но я не была беременна, я просто двигалась, мыслила, существовала, как будто наша любовь была не самой жизнью, как я все это время думала, а чем-то внешним – прекрасным, важным, удивительным, но подменившим собой настоящую жизнь, ее медовые соты и пчелиные жала.
Сороковины Пальмы совпали с папиным днем рождения. Летом мы с мамой ездили на папину могилу дважды. В июне, на годовщину смерти, и в августе, в день рождения. Когда я вернулась с собачьего кладбища, мама попросила меня достать со шкафа старые фотоальбомы.
– Хочу посмотреть на Санечку, забывать стала.
На черно-белых любительских снимках вечно молодые родители подбрасывали и обнимали хохочущую девочку в кудряшках. В парке крутилась еще не снесенная карусель «Ромашка», в кинотеатре «Коммунист» показывали кино, а не торговали мебелью, на пляже у озера стояла будка, в которой наливали воду с сиропом из разноцветных стеклянных конусов. А в киосках летом торговали дешевым и невкусным фруктовым мороженым, в котором только и было радости, что холодное… Мама медленно переворачивала страницы, сохранившие прежнюю жизнь. Я смотрела на нее и думала, что все мы живем на кладбище, где каждый человек – могила. Где-то в маминых морщинах и потухшем взгляде была похоронена озорная юная женщина, что смеялась и кружила меня над водой, а где-то во мне была похоронена та девочка, что надеялась и любила, и мы должны быть бережнее друг к другу хотя бы ради этих общих и дорогих мертвецов.
Чернобрывцы, что мы сажали у папиного памятника в июне, уже отцвели, но уже начинали наливаться бутоны астр. Мы повыдергивали завявшие цветы. Я подумала, что в следующем году надо будет посадить анютины глазки – папа говорил, что они похожи на пропеллеры.
