– Считайте, что я к вам от Боженьки, – смеюсь я.
– Я так и думаю, – торопливо и восторженно говорит девушка. – Бог дал ребенка, Бог дал и на ребенка.
…Полчаса назад Оксана и ее муж Витя разгрузили мою машину, забитую дарами для младенчика.
– Можно вас обнять? – спросила Оксана чуть не плача. – Вы наш ангел-хранитель. Что мы вам должны?
– Вы мне должны родить здорового ребенка, – говорю я на прощание и машу рукой.
Фотографироваться мы не стали. Оксана боится сглаза и плохо выглядеть на фото из-за отеков. Мы обнимаемся и договариваемся погулять с детьми семьями через пару месяцев. Катюниной подружке уже должен будет месяц исполниться.
Я снова еду домой и снова паркуюсь далеко от подъезда. Выхожу из машины, с наслаждением ловлю свежий воздух.
Мне ужасно хорошо на душе, тепло и спокойно. Я бы сказала, гармонично. Если бы я умела петь, я бы пела. Как же здорово пахнет весна! Чем же это… Погодите… Сейчас… А, скумбрией! Горячего копчения. И немножко ананасом.
Сложный год
Ровно год назад в этот день бушевала ужасная гроза. Грохотало так, что было больно ушам. Небо, разорванное раскатами грома, набухло черной масляной обидой, ныл упрямый ветер, хмурый дождь штриховал картинку за окном.
Мы с дочкой лежали в инфекционной больнице. У нее был гнойный менингит.
Мы лежали в отдельной палате. Еду в нее передавали через окошко, как в тюрьме. Это и была немножко тюрьма, только заключенные не совершали преступлений.
Нас любили медсестры. Ну как нас – Катюшу. Они всегда улыбались, когда ставили капельницы, и иногда приносили ей фрукты лично от себя. Вытирали грушу о больничный халат, протягивали дочке.
Катюня брала грушу двумя ладошками и вгрызалась в мякоть.
– Да ты моя радость, – смеялись медсестры и подмигивали мне.
Вечерами мы с ними пили чай в ординаторской. С них чай, с меня вафли и шоколад. Только тсс.
Кризис миновал. Дочка, два дня не приходившая в себя, наконец ожила. Стала есть больничную еду: суп и макароны.
Я была оглушена пережитым страхом, воспринимала внешнюю жизнь как источник опасности. Меня устраивало окошечко в качестве связи с внешним миром. Там, в нем, живут менингит и другие страшные болезни. А тут, в палате, – суп и макароны. Безопасно.
Дочка спала, накрытая больничным одеялом. Я сидела на кровати, обняв себя за колени, и наблюдала за стихией в окне. Внутри меня зрело плохое предчувствие. Я была напряжена, хотя все должно было быть наоборот. Что-то было не так, и я не могла понять, что.
За стеной плакал другой ребенок. Мальчик, пять лет. Антошка.
– Мама, мне страшно! – хныкал он.
– Поспи еще, я рядом, – говорила мама.
Стоп! Прозрение! Почему моя дочь так спокойно спит? В этом невыносимом по уровню шума громе она спит. Ее ничего не тревожит, не пугает. Я вскочила с кровати. Раздался раскат грома. Чудовищный! Катюша спала. Я наклонилась к самому ее уху, позвала:
– Катя.
Никакой реакции.
– Катя!
…
– КАТЯ-Я-Я!
Дочка спала.
Я набрала номер мужа дрожащими руками. Он должен был приехать с минуты на минуту навестить нас. Мы договорились, что он побудет с дочкой, а я… выйду за пределы больницы. Выпью кофе в кафе, сделаю маникюр или просто погуляю в большом мире. С погодой, конечно, беда. Ну, значит, кофе.
– Я уже паркуюсь, сейчас приплыву, – сказал весело муж в трубку.
– Миша, она не слышит!
– Кто?
– Катя! Кто еще?
– Что не слышит? Кого не слышит?
– Никого. Слух пропал.
– Не придумывай.
– Это правда.
– Чушь. Я скоро приеду, вот увидишь – она слышит.
Я скинула вызов. Подошла к кроватке, где спала дочка, хлопнула в ладоши. Катя спала. Включила музыку на телефоне на полную громкость, поднесла к уху – Катя спала. Я села на пол. Закрыла лицо руками. Ни слез. Ни эмоций. Пустота. Выключили из розетки.
В палату вошел муж. Он был по колено мокрый.
– Там ужас что творится. Ты пойдешь на маникюр?
Маникюр… Маникюр – это крашеные ногти. Это про фан. Когда в доме беда, не делают маникюр.
– Ты меня вообще слышал? – спросила я не своим голосом.
– Слышал. Моя дочь слышит, не говори глупостей.
– Разбуди ее, не дотрагиваясь. Сейчас. Она уже два часа спит. Разбуди. – Я не просила. Я приказывала.
– Катюшаа, – сказал муж.
Катя спала. Он хлопнул в ладоши у нее над ухом. Катя спала.
– Она просто спит, – сказал муж. Он побледнел. Я видела, как он испугался.
– Миш, она не слышит.
– Слышит! Слышит!
– Ну да, отрицанием ты, конечно, все исправишь.
– Слушай, иди на маникюр. Мы с ней разберемся сами.
– Ты нормальный? Какой маникюр? У меня дочь не слышит.
Я поняла: муж хочет, чтобы я туда пошла. Если я пойду на маникюр, то как бы ничего не случилось. То как бы все хорошо. Просто легкое нарушение слуха. И крашеные ногти. Он не хочет верить. Отрицает. Ничего не случилось, мол, все хорошо.
– Оля, как дела? – В палату вошла врач.
Я вызвала ее сразу, но она только освободилась. Мы с ней подружились. Она строгая и немногословная, совсем не дружелюбная. Но мне и не надо. Мне ее хмурость, конкретность и лаконичность была очень кстати.
Со мной не надо любезничать. Спаси моего ребенка, и я пойду. Она к нам прониклась. У нее самой муж слабослышащий. Слух упал после менингита, перенесенного в детстве. Она рассказала в доверительном разговоре на крыльце больницы.
– Катя не слышит, – сказала я.
– Неизвестно еще, – сказал муж.
– Катя не слышит, – сказала я.
Врач побледнела. Я видела это за маской. Катюша проснулась и резко села на кроватке.
– Привет, родная, – я взяла ее на руки, поцеловала в сонные глазки.
Врач хлопнула в ладоши.
– Катя. Катя! КАТЯ-Я-Я!
Катюша не обернулась.
– Неизвестно еще, – сказал муж.
Мы с врачом посмотрели друг на друга. Мы обе думали об одном.
– Оля, я инфекционист, я не лор. Я вас сейчас к лору направлю… Он посмотрит. Может, серная пробка…
– Да. Это просто серная пробка, – кивнул муж с готовностью.
Я посмотрела на врача, поймала ее глаза. Какая, к черту, серная пробка. Она сняла маску.
– Оля. Сначала менингит. Его надо вылечить. Потом слух. Динамика хорошая. По менингиту. В среду сделаем повторную пункцию. Если менингит побежден, то я должна оставить вас тут еще на неделю по правилам. Но я отпущу. Напишешь отказ и беги, детка. Времени у вас нет, если…
