Лайонберг знал, что Бадди и сам богат и ничего от него не хочет, он готов был посочувствовать приятелю, тем более что неприятности у Бадди всегда оказывались комические и невероятные. По телефону тот сообщил, что Мизинчик заперлась в кладовке и не желает выходить.
— В кладовке, говоришь? — переспросил Лайонберг.
— Вот именно. В кладовке с одеждой. Там полно нафталина.
— Давно она там сидит?
— Полтора дня.
— Потрясающе! — сказал Лайонберг. Всякого рода недоразумения вызывали у него невинный детский восторг — его-то жизнь была такой упорядоченной. — А сколько времени человек может просидеть в кладовке?
— Не хотелось бы мне это выяснять, — мрачно возразил Бадди.
Не хотелось бы ему срамиться перед родственниками в Неваде, выгонять Рейн на улицу, но Мизинчик то закатывала истерики и рыдала в темной кладовке, то, еще хуже, затихала, а дверь так и оставалась запертой.
— Сегодня утром я сломал замок, — продолжал Бадди.
— Ну и правильно.
— Она снова укусила меня.
Лайонберг бесшумно рассмеялся, благо разговор шел по телефону и Бадди не мог видеть его реакцию.
— Всего-то на уикенд, — заныл Бадди. — В понедельник я заберу ее, посажу на самолет и отправлю на материк.
Давясь от смеха, Лайонберг согласился. Он был спокоен и счастлив, занимаясь своими пчелами и своим садом, громадный дом и огороженный высокими стенами участок служили надежным убежищем.
Интуиция у Лайонберга срабатывала безошибочно, угрозу он чуял заранее — дело не в Бадди, тот просил о пустячной услуге, но эта девушка, Рейн… Как только он увидел ее, сразу понял: надо держаться настороже.
На вид лет двадцати с небольшим, высокая, гибкая, хорошенькая и очень уверенная в себе; хоть и тоненькая, она казалась сильной — что-то было в ее походке, когда она направилась к стене и выглянула наружу, высматривая путь к океану.
— Хлопот с ней не будет, — тем временем уговаривал Лайонберга Бадди. — Если у женщины такое тело, значит, в голове пусто. Дурочка.
Лайонберг покосился на девушку — та стояла к ним спиной.
— Либо внешность, либо мозги. Никогда не встречал женщину, у которой было бы и то и другое. Попадись мне такая, я бы не знал, что с ней делать.
Бадди дал гудок и собрался уезжать. Рейн не оглянулась, словно ей было наплевать, что родственник оставляет ее с чужим человеком в большом пустом доме. Лишь когда Бадди высунулся из машины и громко ее окликнул, девушка обернулась и помахала ему рукой. То ли непробиваемо уверена в себе, то ли и впрямь дурочка. Ничего, подумал Лайонберг, после того, как она осмотрит дом, ее придется силой отсюда вытаскивать. Все женщины одинаковы. Она будет вбирать в себя эту роскошь жадными, полными надежд очами.
— Послать человека за вашим чемоданом?
— Вот все мои вещи. — Она подняла с земли небольшую сумку.
Какие пожитки могли уместиться в эту емкость?
— Тут тепло, — добавила Рейн, — одежки почти не нужно.
— Не настолько тепло.
— Я обхожусь, — заявила она.
Лайонбергу померещился скрытый упрек. Впрочем, и это типично: люди старались продемонстрировать ему, что у них-то ничего нет, а потом начинали клянчить. «За такую штучку я бы совершила убийство», — сказала ему как-то гостья, показывая на фарфоровую чашу из Вьетнама.
— Бадди родом из богатой ветви нашего семейства, — сказала Рейн. — Им досталось все.
— Повезло.
— В том числе и проблемы, — уточнила Рейн. — Я же говорю: все.
Неплохо сформулировано. Может, она умнее, чем кажется с первого взгляда? Лайонберг хотел было возразить, что иные сумели разбогатеть, не нажив при этом душевного расстройства, однако разговор смущал его — тем более что под рассуждения насчет денег, которых, как Рейн откровенно призналась, у нее не было, они прошли с террасы через раздвижные двери в дом, и Рейн приостановилась, обратив внимание на что-то — кажется, на телескоп.
— Это «Селестрон», лучшая марка в мире, — сообщил ей Лайонберг. — Я всегда сдираю ярлыки. К чему эти брэнды?
— Так-то оно так, но вы же только что сами об этом сказали.
Лайонберг не привык, чтобы ему перечили. Пришлось досчитать до десяти, прежде чем ответить.
— Прекрасная оптика. В прошлом году мне удалось снять комету.
— Вообще-то меня больше интересовала птичка, — сказала Рейн.
— Белоперый дрозд-шама, — сказал Лайонберг. — Хорошо поет. Послушайте.
Птичка тренькала и свистела, напевала нежную однообразно-разнообразную песенку, словно струйка воды рассыпалась каплями чистого звука.
— Лучше всякого соловья и жаворонка, — сказал Лайонберг.
Рейн улыбнулась. Разве она слышала их песни?
— Эту птаху завезли в тридцатых годах из Южной Азии. Она не из пугливых.
— Славная, — отозвалась девушка.
— Как и ваше имя.
— Оно значит «королева» по-французски, только мои родители не знали, как правильно написать
[49].
Они перешли в гостиную — мягкий диван, стена, увешанная африканскими масками, коллекция боевых дубинок с Фиджи, огромная рыбина из горного хрусталя, китайский фарфор, картины, акватинты, искусно сплетенные коврики и корзинки, деревянные чаши из коа, тунисские ковры, покрытый глазурью дракон династии Мин
[50]. Из простого черного стереопроигрывателя лился виолончельный концерт Вивальди.
— Симпатичная у вас кепка, — заметила она, проходя из гостиной на веранду.
Обычная бейсбольная кепка: на том месте, где была пришита метка «Плаза», остались разорванные нитки.
— Выключить музыку? — предложил он.
— Бога ради, — сказала она. Похоже, музыку она и не заметила, прислушиваясь к пению азиатского дрозда, притаившегося в живой изгороди.
Птичка отважно вылетела на лужайку, совсем близко от девушки, схватила на лету какую-то мошку и упорхнула обратно на куст.
— Я бы тоже заморила червячка, — сказала Рейн.
— Чего бы вы хотели? — откликнулся Лайонберг.
Но она уже раскрыла сумку.
— У меня с собой есть сэндвич. Бадди сделал. Вон какой здоровенный.
Еда — одно из главных удовольствий в жизни, размышлял Лайонберг, глядя, как она уплетает свой бутерброд. Животный голод и отказ от любых удобств — она пожирала его, стоя посреди лужайки, запихивая в рот, кивками помогая себе глотать. Лайонберг невольно улыбнулся.
