Я мог, как в зеркале, наблюдать эту перемену в своей дочери. Роз тоже успокоилась, перестала спорить с мадам Ма, соперничать с ней, плакать после ссор, да и сами ссоры прекратились. Они не подружились друг с другом, но поступили гораздо мудрее: оставили друг друга в покое.
Я не понимал, каким образом между враждующими сторонами установилось, по выражению мадам Ма, «перемирие», но лишних вопросов не задавал, радуясь, что наступил покой. Однако, воспользовавшись этой передышкой, я стал задумываться обо всем, что произошло, дивясь странным противоречиям: и смерть оказалась не смертью, и убийство любовника-гомосексуалиста не имело никакого отношения к самой гомосексуальной связи, и изнасилования на самом деле не было, а наказание, постигшее преступника или мстителя, почему-то устраивало всех, включая его мать.
Мадам Ма была вещью в себе: расчетливая, лживая, и от нее я бы ни слова истины не добился. Ее колонку по-прежнему заполняли устаревшие новости, зато из тюрьмы доносились вести посвежее. Прошло несколько месяцев, и на свет божий выплыла иная история. Заключенных в тюрьме Халава часто переводят из камеры в камеру, соседи у Чипа менялись, и слухи, просачиваясь, достигли отеля «Гонолулу». Печаль и обида развязывают человеку язык, а Чип был очень обижен. Первыми прознали обо всем посудомойки, ибо чем меньше зарплата у человека, тем ближе к земле держит он ухо и тем больше слышит. На низшем уровне, на уровне Кеолы, возившегося с мусорными бачками, были известны все тайные подробности. Там, где я видел обыкновенный дым, мои служащие точно отличали поджог, устроенный конкурентами, от гангстерских забав. Шепотом они передавали друг другу все подробности этой интриги. Они знали правду о Чипе.
— Так что же? — спросил я.
— Инсектицид, — ответил Кеола.
Сколько мрачного торжества в этом резюме.
В детстве мадам Ма одевала Чипа, как девочку. Ее муж, Гарри Ма, решительно возражал, и в конечном итоге это привело к разводу, однако развод вполне соответствовал желаниям мадам. Чип родился в начале шестидесятых, когда длинные волосы были в моде. Мадам Ма наряжала его в платьица, причесывала ему локоны, щедро красила личико — ее куколка!
Такую историю Чип поведал сокамерникам, надеясь обрести понимание, если не сочувствие.
Первоначально семейство Ма жило в собственной квартире в Макики, но мадам Ма не умела готовить и терпеть не могла заниматься уборкой. Она нанимала прислугу, но требовала слишком многого. Люди разбегались от нее, а поскольку мадам Ма лучшей тактикой в обращении с туземцами считала запугивание, прислуга уходила внезапно, без предупреждения, украдкой, и тем самым причиняла ей большое неудобство. Устроившись на работу в «Адвертайзер», мадам Ма заключила с Бадди сделку и по дешевке получила в пожизненное владение номер 504 в обмен на обещание как можно чаще упоминать отель в своей колонке и встречаться с журналистами с материка, заглядывавшими к нам в бар или столовую.
Чип еще учился в школе, когда они с матерью жили в убогой квартирке в Макики. По вечерам мадам Ма наряжала своего сына девочкой, не жалея косметики и украшений, — такого рода переодевания всегда грешат дурным вкусом и преувеличениями. Мужчины в доме уже не было: Гарри Ма, филиппинец китайского происхождения, использовал Гавайи как стартовую площадку и перебрался в Лас-Вегас. Лежа в постели, прикуривая одну сигарету от другой и потягивая глоточками водку с тоником, мадам Ма учила своего малыша делать книксен и вежливо говорить «пожалуйста», коли он хочет получить свой ужин. Тарелка с едой покоилась на коленях у мадам Ма.
Все эти отталкивающие подробности были убедительны именно своей мерзостью: еда в спальне, мадам Ма на супружеском ложе, на подушке пепел сигареты, на простыне пятна и крошки, голые ляжки мадам торчат над тарелкой, маленький мальчик, переодетый девочкой, выпрашивает еду особым образом, с помощью заранее установленных формул. Это тянулось годами. Чип то вовсе переставал есть, то на него нападала булимия, и, убежав в туалет, он совал пальцы в рот и вызывал рвоту.
Потом они переехали в гостиницу. Транссексуальная мода конца шестидесятых и начала семидесятых годов играла им на руку — сын с нетрадиционной ориентацией, хиппующая мать. Бадди Хамстра любовно поддразнивал мальчика: кажется, он понимал, какой урон нанесен психике Чипа. В пятнадцать лет, учась в школе Пунаху, Чип все еще спал с матерью — буквально спал с ней в одной постели. Бадди об этом донесли горничные. У нас в отеле «Гонолулу» было принято, едва постучавшись, сразу же поворачивать ручку и толкать дверь, а мадам Ма незапертый замок тревожил столь же мало, как беспорядок в комнате. Она давно привыкла к особым отношениям с сыном и не считала нужным их скрывать. Они частенько прижимались друг к другу на глазах у персонала.
Прочие подробности — как мать одевала его в девчачьи штанишки, повязывала ему ленточку на шею, собирала длинные волосы в хвостик и приказывала подростку растирать ей ноги и делать педикюр — это все выплыло уже в тюрьме. От участия в таких сценах плоть Чипа восставала. «Что же нам с этим делать? — спрашивала мадам Ма, надевая пару шелковых перчаток. — Нельзя тебя так оставить». Сперва Чип конфузился, отводил глаза, но потом привык. Мадам Ма говорила: «Я знаю, что тебе нужно» — и приходила на помощь сыну. Это продолжалось и потом, даже когда Чип обзавелся любовником, даже когда мать втайне от него обзавелась любовником. Вот что рассказал Чип своим сокамерникам. Он не жаловался, но с ума сходил от ярости и никак не мог примириться с тем, что его место занял Амо Ферретти.
Мадам Ма в тюрьму не пускали, но иногда Чипа навещала вдова Ферретти. А что, если у Чипа был роман с нею? Это многое бы объяснило.
Беспроволочный телеграф от пальмы к пальме вскоре разнес эту историю по всему острову. Колонка мадам Ма приказала долго жить. Мне не хватало духу выселить ее из гостиницы. Меня изумляло, что эта женщина перестала писать как раз в тот момент, когда у нее вроде бы появился мотив и материал для творчества. Она сидела в баре «Потерянный рай», смакуя «Кислый Писко»
[24], а я глядел на нее и думал: кто и как поведает ее историю? Что осталось скрытым от нас?
22. Неверман-следопыт
— Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: «Как здорово, что брак складывается столь удачно!» — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен, — так сказал мне Бенно Неверман, приехавший из Неаполя, штат Флорида.
— И тогда вы испытываете разочарование и думаете: «Вот дурак!» — подхватил я.
— Ты чувствуешь себя дураком, а его считаешь еще большим, у мира отваливается дно, мир становится нелепым и ненадежным.
Неверман умел слушать, а потому и рассказывал интересно. Его отличала ирония записного циника, и он находил для своей иронии остроумное выражение. Путешествовал Неверман в одиночку, был заядлым читателем, даже на пляж брал с собой книгу — но не роман, он предпочитал исторические сочинения, любил «погружаться в прошлое». Однако на мой вопрос он ответил, что война его нисколько не привлекает. Насчет Пёрл-Харбора сказал только: «Мы слишком доверяли японцам», — а мемориал «Аризоны» посещать не собирался: «Это чересчур печально».
