— В маленьком отеле становятся видны самые лучшие и самые скверные стороны человека, — говаривал Пи-Ви. — В нашей гостинице, хоть она и на острове, гостит вся Америка, а некоторые даже специально приезжают сюда умирать.
Для японцев мы были слишком дешевы, для австралийцев — накладны, от Европы чересчур далеко, из Новой Зеландии сюда тащиться просто смешно. Туристов с рюкзаками здесь не привечали, командированные избегали нас, если не имели в виду поразвлечься в обществе проституток. Канадцы иногда заглядывали — вежливые, не склонные к показухе, бережливые; как все экономные люди, они не любили шуток, а если любили, то те, что поглупее. Канадцы презирали нас за то, что мы не сведущи в географии их страны, пугаемся ее необъятных, необжитых просторов, путаемся в диковинных, на наш слух, названиях. В разговоре они первым делом непременно заявляли: «Ну, не знаю, лично я — канадец», подчеркивая тем самым свое отличие от нас. Как-то раз к нам заглянула мексиканская семья, хотя вообще-то детей сюда не привозили. Так или иначе, Америка входила и выходила в двери нашей гостиницы, тут Пи-Ви прав.
Люди болтали, я слушал, наблюдал, читал понемногу. Гости представали передо мной без всяких прикрас. Иногда я сам, без спросу, вторгался в их дела, и жизнь их сливалась с моей — с той самой, новой и цельной жизнью, в которой мне предстояло научиться многому, чего я прежде не ведал.
— Мне вычистили бляшку из сонной артерии, — поделился со мной Кларенс Грир. Управляющий отелем на Гавайях то и дело выслушивает такого рода медицинские отчеты, а также сообщения о погоде там, дома. В Международных Водопадах, откуда приехали Шизерсы, было двадцать градусов ниже нуля
[1]. Джирлин Коуфилд объясняла мне, как готовить сэндвичи «от трактирщика», Ванда Приветт поделилась рецептом тефтелей. Узнал я и многие другие рецепты, причем в американской глубинке почти всякое блюдо включало в себя банку консервированного супа. Я беспокойно поглядывал на мужчину в парике, зато сразу проникался доверием к тем, кто шепелявил. Я помнил, что диабетикам нужно беречь ноги от ранок и инфекции, покровительствовал афроамериканцам, полагая, что в их жилах течет настоящая, старинная американская кровь, пытался понять, что так печалит солдат, что угнетает военнослужащих — форма? короткая стрижка? Я выслушал столько рассказов, что зарекся использовать их в книге. От такого избытка сюжетов комплекс, мешавший писать, только усугублялся. Ничего, говорил я себе, нужно набраться терпения. А когда наступал час расставания с Гавайями, кое-кто из гостей уходил за пару кварталов на пляж и там тихонько плакал, прощаясь с солнышком.
Я полюбил этот первозданный, пустой мир, где не было власти, кроме права на участок земли, не было общества, хотя имелась социальная иерархия. Никому не удавалось вскарабкаться по этой лестнице, но утешение заключалось в том, что люди, располагавшиеся на самых высоких ступеньках, выглядели особенно глупо, ибо их ничтожные секреты были известны всем. Здесь, на маленьких островках, отсутствует укромность, люди все время сталкиваются нос к носу.
Гавайи — это действующие и остывшие вулканы, ясное небо и открытый океан. Как большинство островов Тихого океана, они все сплошь окраина без центра — плоские, узкие, эдакие перевернутые зеленые блюдца, разбросанные по морю. Сразу за береговой линией начинаются выступы пористой горной породы, но эти глиняные миски окутаны широкой, свободной драпировкой зелени, которая скрывает и смягчает очертания каркаса. Сверкающий на солнце пляж и роскошные изумрудные складки гор.
Когда-то эти острова были необитаемы, на них, словно в раю, царило постоянное изобилие, мирно уживались разнообразные растения и животные. Потом появились люди. В ту эпоху, когда Чосер в Англии писал «Кентерберийские рассказы», вторая, самая большая волна полинезийцев прихлынула к островам в двойных каноэ. Они запели от радости, увидев сушу, и объявили ее своей землей, хотя на самом деле они лишь случайно наткнулись на берег. Пришельцы создали общество, где были короли и простой народ, они поедали друг друга и чтили богов воды и огня, привезенных с прежней родины. Железо они впервые увидели на кораблях капитана Кука и повыдергивали из них столько гвоздей, что суда практически утратили мореходные качества. С помощью гвоздей островитяне смогли еще более искусно, чем прежде, украшать резьбой дерево. Первые поселенцы изменили облик островов, привезя с собой собак и свиней, а белые принесли на острова ружья и гонорею. Так началась история, и началась она с разложения. Сейчас половина островитян не умеют плавать и о своем прошлом знают не больше, чем я только что изложил, не гонясь ни за точностью, ни за подробностями.
Зато у нас есть солнце. Слепящее, сбивающее с толку солнце Гавайев, которое мы считаем своим капиталом и верим, не слишком это афишируя, в то, что мы — народ избранный, ведь на наших островах солнце светит каждый день. Не может быть плохим место, где столько солнца. Гавайи чисты и невинны, солнечный свет возвращает нам добродетель.
Подобно метеорологам на материке, которые предсказывают погоду с таким видом, словно несут за нее личную ответственность, все жители Гавайев гордятся здешним солнцем так, словно сами изобрели или, по крайней мере, открыли его и имеют полное право им распоряжаться. Наше обращение с гостями всегда подразумевало: «Чужестранец, будь благодарен мне за славный денек». Солнце принадлежало нам, а мы делились им с иноземцами, бежавшими к нам из своих мрачных, туманных стран. Солнце — наше богатство, солнце делает нас хорошими. Втайне мы все придерживались гавайской ереси: «Мы стали лучше благодаря солнцу. Мы выше этих чужаков, мы более солнечные».
Тщеславие сделало нас беспечными и небрежными. Здесь, под пальмами, люди столь же способны на жестокость, насилие или коварство, как и в любом другом месте, но двигаются они медленнее и оттого выглядят добродушными. При ближайшем рассмотрении обнаруживается неустойчивость и неорганизованность этой жизни, не говоря уже о поразительном количестве валяющегося повсюду мусора, об отвесных скалах, о невероятном множестве одичавших кошек, о пляжах, размытых приливной волной и поглощенных морем. Мы умело скрывали от гостей свою ненависть к жаре и держались подальше от прямых солнечных лучей. У чужаков докрасна обгорали носы, лупились плечи, созвездиями проступали веснушки, их поражал солнечный удар или рак кожи, а мы прятались в тени.
— Говорят, девиз Гавайев звучит так: «Хеле и локо, хаоле ино, Ака ха-ави маи кала», то есть «Валите домой, подонки с материка, а денежки оставьте нам», — сказал мне Бадди. — Но на самом деле настоящий девиз еще смешнее: «Уа мау ке эа о ка аина и ка поно» — «Жизнь страны увековечивается в праведности». Как бы не так, на хрен!
Наняв меня, Бадди больше не наведывался в гостиницу. Меня это устраивало, потому что, представляя меня людям, Бадди неизменно сообщал: «Он написал книгу», и я исходил желчью.
К тому же мне надо было освоить ремесло, а Бадди в наставники не годился. Вечно поддатый, со свойственными пьяницам заскоками, частыми сменами настроения, игривостью не к месту, он мог по сто раз повторять одно и то же, а сам под хмельком ничего не слышал.
