— Ты стоишь своего веса золотом, — пробормотала она ему во сне, но, когда он поцеловал ее, его губы на вкус были горше алоэ. Она в страхе проснулась, перевернулась, запутавшись ногами в простыне, и уставилась в окно, за которым уже забрезжил свет утра. «Сегодня я буду писать, — подумала она, — я натяну холст, приготовлю краски, и никто и ничто не посмеет мне помешать: я начну сегодня!» Потом она вновь задремала, успокоенная мирным рассветом, росистой свежей прохладой, напоенной ароматом вспаханных полей, когда начали перекликаться цесарки, рискнувшие выбраться в поле вместе со своими суетливыми цыплятами.
Марио на улице осторожно выпрямился. Утро было свободно от вони: воздух был на удивление чист. «Я один, — подумал он, — здесь никого нет». Однако сейчас был один из таких моментов, когда ветер не приносил запахов человеческой активности, и он чувствовал себя особенно слепым и глухим. У него осталось так мало — лишь память, лишь осколки воспоминаний…
Он медленно двинулся вперед, неожиданно уверенно. Каким бы он предстал перед кем-нибудь, кто мог бы наблюдать за ним из окон дома? Старик, комично шагающий, высоко поднимая ноги, словно ожидающий обнаружить под ногой ступеньку, вытянув вперед руку, как будто опасаясь упереться в стену, по-собачьи задрав нос, с застывшим от напряжения лицом.
Шаг за шагом он плелся по тропинке. Он скинул башмаки и шел босиком, чтобы чувствовать неровности земли. Он был уверен, что идет по дороге, когда мягкая, рассыпчатая пыль под его ступнями, прохладная и шелковистая, как вода, сменилась гравием и ветками. Внезапно его охватил страх: он вообразил, как за ним из Дростди следит генерал Тальяард. Старик потратил время на то, чтобы надеть рубашку: торопиться не было смысла. Скорее всего, генерал думал, что итальянец ползет не быстрее улитки. Марио Сальвиати представил бинокль генерала, направленный на него, подумал о том, как старый солдат всматривается в его черты, силясь угадать ход его мыслей. Он задрал нос, проверяя, не запахнет ли горелыми спичками, но уловил лишь запахи земли и полей.
После чего он заставил себя забыть о генерале и сосредоточиться на ощущениях своих ступней. Он помнил эту тропинку и представлял, что она выглядит почти так же, как раньше. Да, ведь именно по ней он бродил вместе с Лоренцо Пощечиной Дьявола многие годы назад, полный сил и жажды молодости, в один из тех дней после открытия в Йерсоненде. Здесь росли сучковатые старые деревья и проходил оросительный желоб, воротца шлюзов ждали воды, ящерицы, выбравшись на каменную кладку, грелись в тепле солнечных лучей. Прогуливаясь здесь вдвоем — он и хромой человек с красной щекой, — они могли обсудить все, что могло бы произойти с ними, не будь он, Марио, глухонемым. В те годы Марио понял, что Лоренцо считал, будто жизнь многое им должна, и, вероятно, в этом была доля истины. Они были вдали от дома, на милости у странной общины, их любимые, несомненно, забыли о них, им не позволяли исповедовать свою религию, некоторых ранило на войне. Жизнь задолжала им хоть какую-то компенсацию.
Он думал иначе. Но мог понять и точку зрения Лоренцо. Лоренцо положил глаз на дочку Писториуса и жестами описывал в деталях все, что хотел бы проделать с ней. А затем большим и указательным пальцами изображал жест, понятный каждому, потирая большим пальцем согнутый указательный и говоря: деньги.
Марио проклинал темную, тихую комнату, в которой ему приходилось жить. Когда его одолевали такие настроения, он начинал дрожать и потеть. Он знал: это ярость. Гнев на судьбу за то, что та не только дала ему родиться без звуков и слов, но и позволила ему — в день, когда пошла вода, — увидеть то, что никто из живущих видеть не в праве.
Он не знал, как справиться с такими приступами. Сначала наступало беспокойство, стеснение в груди, словно в нее впивалась когтями дикая кошка: кто следит за мной, кто стоит рядом, не давая мне знать о себе? Кто смеется возле меня, или занес нож, готовясь вонзить его мне в яремную вену?
Затем — запахи накрывали его подобно волнам: его собственный холодный пот, запах его кожи. Он думал: «Ты чувствуешь запах внутренности своего носа, ты видишь внутренность своих собственных глаз, ты слышишь звуки только в себе». А потом наступал второй страх, захлестывал его с головой: генерал со своей спичкой хочет обжечь его нос изнутри, генерал хочет отобрать у него обоняние. Генерал хочет выжечь его до костей, чтобы и запахи пропали, а после этого генерал собирается отрезать ему язык, чтобы он больше не мог чувствовать вкус, а потом отрезать ему пальцы — один за другим, бережно забинтовывая культяшки, чтобы остановить кровь и предотвратить заражение.
А потом, Марио Сальвиати знал, все выходы наружу будут закрыты; затем дуновения, легчайшие порывы ароматов, тончайшие смеси запахов тоже исчезнут. А если генерал увидит, как ты пытаешься дотянуться до предметов вокруг слепыми ступнями, он сожжет твои подошвы, заставит пройти по раскаленным углям. Он отнимет у тебя все, он запрет тебя в комнате без звуков, без запахов, без поверхностей, — только ты и твои воспоминания, цвета и запахи перепутаются, как сорные травы, цвета и ароматы и прикосновения смешаются в безликом калейдоскопе безумия. «Боже, помоги мне, — думал Марио Сальвиати, опускаясь на дорогу, падая в кусты, царапавшие и коловшие тело. — Святая Мария, защитница бездомных и страждущих, пощади меня!»
Именно там его и обнаружила Инджи Фридландер. Ее появление предварял аромат духов, Марио почувствовал ее приближение и сосредоточенно собрал мышцы перекошенного лица в спокойную маску до того, как она увидела его. Он научился не выказывать эмоций: каменная маска, так он решил много лет назад. Учитесь у камня: бесстрастное выражение вечности.
Он чувствовал запах ее беспокойства, когда она подходила, и тревоги, бежавшей впереди нее вместе с парой датских догов. Они принюхивались к его следу, петляющему, поскольку, сам того не понимая, он, подталкиваемый подозрениями и воспоминаниями, шел, будто пьяница по шоссе. Инджи поклялась болтунам на кухне:
— Если вы скажете генералу Тальяарду или матушке, что Немой Итальяшка ушел, я вас прикончу…
Она окликнула Александра и Стеллу тонким свистом, который приучила их узнавать, и дала им понюхать одну из рубашек Сальвиати. Потом она побросала в рюкзак бутылку воды, бутерброды и граппу, купленную в пабе «Смотри Глубже».
Она вышла за ворота и ей захотелось кричать, когда она увидела на земле отпечатки ладоней и борозды, оставленные коленями, а потом и следы босых ступней, ведущие к дороге.
Увидев следы, она бегом вернулась в комнату и побрызгала духами шею, подмышки, сгибы колена и запястья. Он почувствует ее запах издалека. Она не представляла, чего ожидать. В каком он состоянии после этого одинокого исхода, первого с тех пор, как началось его заключение?
«Ах, я так хорошо понимаю тебя, Марио, — думала она, — ведь как мы сбегаем из тюрьмы, в которой мы живем? Как ты покидаешь свою клетку — дерзко и, возможно, больше глупо, нежели смело? Или же монетка должна вечно плавать круг за кругом в фонтане? Как я напишу сама себя на этом холсте? Как я могу позволить себе просто намалевать все, что я чувствую, на этой картине?»
