— Пожалуйста, мисс, покажите свою картину.
13
Испарившийся Карел, зачатый той первой ночью любви в отеле Амстердама, был единственным сыном Меерласта и Ирэн. Его сестра, обладательница прекрасного голоса, Эдит, полюбившая итальянца, который не мог говорить, родилась много лет спустя. Ирэн и Меерласт гордились своим сыном, своим ребенком мечты, и всегда наряжали его, как принца, в матросские костюмчики и крохотные башмачки из настоящей кожи. Когда разразилась англо-бурская война, он был уже пареньком и на всю жизнь запомнил все, что тогда происходило.
Может быть, очарование воды для Карела пробудилось на Запруде Лэмпэк, потому что по воскресеньям после обеда, когда остальные йерсонендцы спали, Ирэн сажала своего мальчика в колясочку и, в сопровождении сына служанки, который держал над головой маленького Карела солнечный зонтик из страусиных перьев, шла по улицам Йерсоненда к плотине. Они шли, и занавески колыхались. Все мужчины Йерсоненда тайно вожделели Ирэн — ее таинственное изящество, ее восточную молчаливость, ее сдержанность, которая могла внезапно оттаять и перерасти в теплоту, ее смех, ясный, как колокольчик. Разумеется, ни один из них никогда бы в этом не признался — официально она считалась кули и китаезой, а значит — запретной. Однако деньги и положение Меерласта, ее красота и утонченные манеры привели к своего рода признанию — к опасному равновесию между дружелюбностью и отдаленностью.
На запруде, которую в конце концов назвали в ее честь, Ирэн стягивала с себя одежду и демонстрировала купальник к благу тех мужчин, кто имел привычку наблюдать за ней в бинокль или телескоп, просунутый в щелочку между плотно задернутыми занавесками гостиной, пока жены предавались воскресному послеобеденному сну.
Она с наслаждением плавала в воде — дельфин! — глядя на синий небесный свод над головой, наслаждаясь сладостью свежезакачанной мельничной воды и любуясь сыночком, радостно смеющимся в коляске. Она пела песни своей далекой родины, потом выходила и вытягивалась на траве.
Йерсоненд был возмущен, потому что купальный костюм показывал больше, чем подобало, а она свободно выставляла себя напоказ — казалось, без тени скромности — любому прохожему.
Ирэн никогда не приглашали ни в один белый дом Йерсоненда, поэтому им с Меерластом для социального общения приходилось ездить в большой город или путешествовать в Европу, или даже — раз или два — в Америку. Поэтому они сосредоточили все внимание на детях. Они всегда одевались к обеду, словно ожидали гостей, а по выходным обеды сервировались в большой столовой или снаружи, под дубами. Они вкладывали в свою работу душу и сердце. Рисуя в уединении, они набрасывали печаль своей эпохи, сначала хмуро и безрадостно, но потом с утвердительным, даже греховным акцентом на женственность и страсть.
Вспоминая детство, Карел думал о нем, как о времени, когда ему постоянно напоминали о булавках, разбросанных вокруг портновских манекенов, о времени катания на страусах, о том, как отец, смеясь, науськивал его, и он цеплялся за большую птицу, спасая драгоценную жизнь; о времени бесконечных шляп и платьев самых разных фасонов и размеров; о времени встреч и прощаний, когда иностранных коммерсантов принимали, как королей.
Во время путешествий за океан он познакомился ос склонностью своего отца к широким жестам: дорогие отели, высокопоставленные гости и шикарные рестораны, бесконечные рассказы о жизни в Африке — рассказы, в которых Карел не узнавал своего дома, своей страны, времени, в котором живет, зато во время этих рассказов европейцы слушали, не отрываясь, а Ирэн в это время очаровывала их своими улыбками.
И все это ради бизнеса. Ребенком Карел никогда не видел золотого самородка, с которым родился. Родители прятали его от сына, но он сложил воедино обрывки разговоров, подслушанных у слуг: как Меерласт велел вымыть самородок и какое-то время после рождения сына демонстрировал его, как предзнаменование будущего процветания, как чудо природы, как весть от ангелов.
Редкие послевоенные визиты фельдкорнета Писториуса в их дом держались в памяти Карела на особицу. Иногда люди называли человека с пламенеющей бородой фельдкорнетом, иногда — а со временем все чаще — адвокатом. За глаза они называли его Рыжебородым, Рыжей Угрозой или Розовеньким, и другими именами.
Позже Карел особенно отчетливо припомнил один такой визит. Было воскресенье, под дубами для него, родителей и гостя — сестра Эдит еще лежала в коляске — накрыли большой стол. Гость, магнат моды из Парижа, тощий мужчина в белом костюме с цветком в петлице, не проносил мясо мимо рта.
Они только закончили есть основное блюдо, и слуги вносили пудинг и сладкий крем, разливали белое вино и предлагали сигары, как на подъездной дорожке показался адвокат Писториус. Рыжая борода полыхала даже издалека.
— Как индюк с воспалившейся бородкой, — проворчал Меерласт, но все же изящно поднялся, сложил салфетку и пошел по лужайке навстречу адвокату, здорово вспотевшему после ходьбы по летнему пеклу. Меерласт поздоровался и повел того к столу, великодушно махнув рукой. Между парижским магнатом и Ирэн уже поставили стул. Ирэн хоть и знала историю о Писториусе и Сиеле Педи, все же любезно улыбнулась.
Трое мужчин болтали о том о сем и попивали десертное вино. Наконец Ирэн удалилась — Меерласт подмигнул ей — забрав с собой малышку Эдит. Карел остался, он играл у ног мужчин, смотрел, как слуги убирают со стола, закрывают от солнца парадную дверь и ставни, собаки укладываются на травку в тени под дубами.
Должно быть, он заснул, потому что когда взглянул вверх в следующий раз, то увидел два пустых бокала на столе, а третий валялся на траве. Тени сместились и протянулись через всю лужайку. Он медленно сел: там, под дубами, спина к спине стояли Меерласт и Писториус, у каждого в руке пистолет. Дула указывали в небо. Француз, непрочно стоявший на ногах, был возле них. Он начал считать по-французски, отмечая каждый раз своей тростью, и с каждым счетом мужчины делали шаг вперед. Карел был слишком сонным, чтобы позвать кого-нибудь, поэтому просто посмотрел на дом. Парадная дверь распахнулась, вышла Ирэн с младенцем на бедре. Увидев происходящее, она вскрикнула, но как раз досчитали до десяти, и мужчины повернулись. Их внимание — уже приглушенное алкоголем — теперь разделилось между французом и его громким «Dix!», вскриком Ирэн и сложностью выполнить аккуратный поворот на заросшей буйной растительностью лужайке. Ни один из них не был законченным дуэлянтом, но француз убедил их решить свои несогласия именно таким способом — самое элегантное и достойное решение, заверил он. Когда прогремели выстрелы, они оба ошеломленно замерли, держа в руках дымящиеся пистолеты. А вот французский магнат рухнул наземь с выражением удивления на лице, а на лацкане у него, как еще одна роза, расцветало кровавое пятно.
Карел помнил, как сидел на траве, и лицо француза все с тем же удивленным выражением ударилось о лужайку совсем рядом с ним.
Чуть позже, когда Ирэн опустилась рядом с ним на колени, он испустил последний вздох. Ирэн встала и в бешенстве уставилась на Меерласта и Писториуса, и руки ее были испачканы кровью.
