Карта Меерласта отражала лишь одну часть передвижения черной повозки, запряженной быками, в ту ночь, когда Меерласт и фельдкорнет Писториус принимали решение о миллионном золотом государственном запасе. Вторая карта, должно быть, находится у Писториусов, в сейфе, сказал Карел. Но Писториус это отрицает.
Марио Сальвиати стоял, заблудившись в своих снах, положив руку на спину Александру, и смотрел на Карела Берга. Он не чувствовал запаха генерала, который вышел из кухни, потянулся под ранними солнечными лучами и медленно пошел к итальянцу, с подветренной стороны, наискосок пересекая дворик. Генерал Тальяард подошел к итальянцу совсем близко и, склонив голову набок, стал прислушиваться, словно мог услышать мысли Сальвиати, ритм его снов и воспоминаний. Что-то подсказывало генералу, что Марио Сальвиати почти докопался до самой главной жилы своей памяти — золотой жилы.
У генерала был нюх на золото. И он искренне верил, что может учуять запах золота даже в чужих мыслях.
— Одна золотая мысль, — любил он говаривать, — и я ее унюхаю, будто это резкий запах табака или уксуса. Я и во сне могу унюхать золото, потому что у алчности есть запах.
Сейчас генерал стоял совсем рядом с Марио Сальвиати и принюхивался. Итальянец замер, как статуя, и, право же, он мог быть высеченным из камня со своим крепким телом, загорелой, обветренной кожей и невыразительным лицом.
В только что вернувшемся сне Испарившийся Карел мчался прочь от плотины после того, как стремительная вода ринулась назад, и он, Марио Сальвиати, вскочил на лошадь и помчался вслед за своим хозяином и повелителем. Он это предвидел: последствия раздутых амбиций и навязчивой преданности мечте. Он знал, что Карел не справится с провалом.
Марио сделал глубокий вдох, словно его дыхание было рычагом насоса с ветряным двигателем, добывающим воду из глубины земли, его грудь высоко поднялась, и генерал увидел, как на внутренней стороне его локтя пульсирует голубая жилка.
Генерал подошел еще ближе и увидел, что старик медленно пошел куда-то. Генерал крался вслед за Сальвиати. Тот прошаркал мимо пруда с рыбкой кой и направился в сторону ворот. Генерал удивился, потому что Сальвиати редко подходил к воротам, будто боялся этого выхода во внешний мир. Генерал видел, что старик решался выйти за ворота только с Инджи Фридландер, крепко взяв ее под руку одной рукой, а другую положив на спину Александру.
Марио Сальвиати помнил, как дрожала земля, когда стремительная вода ринулась с Горы Немыслимой вниз, назад по каналу, и тот вибрировал, словно музыкальный инструмент. Он не мог окликнуть Пощечину Дьявола и спросить его, зачем он скачет следом; он мог только сильнее пришпорить свою лошадь и попытаться догнать карету раньше, чем Большой Карел совершит что-нибудь непоправимое.
Сон, думал Марио, или реальность? С тех пор, как я утратил способность видеть, мои сны сделались такими же настоящими, как и то, что когда-то случилось со мной. Может быть, мои сны даже более реальны, чем то, что я видел своими глазами или могу унюхать сейчас. Во сне я знаю, что вода Большого Карела — это такое же безумие, как генеральская жажда золота. Во сне я знаю…
Рука Сальвиати медленно нащупала ворота. Генерал оставался у него за спиной, все еще по ветру, и зачарованно смотрел, как старик опустился на колени и начал осторожно ощупывать раму, петли и ручку, ключ и смотровой глазок в калитке. Он видел, как старик приблизил к ручке голову и принюхался, словно пытался определить по запаху, кто прикасался к ней последним.
Сальвиати повернул ключ и начал потеть. На его плечах появились большие влажные пятна. Генерал смотрел, как он медленно открывает калитку. Утреннее солнце освещало тело Сальвиати, а за калиткой генерал видел деревья, цесарку на поле люцерны, а еще дальше — первые камни Кару Убийц.
Сальвиати, теперь беззащитный перед внешним миром, стоял безо всякого выражения на лице. Генерал заметил, как тот слегка повернул голову, поглощая запахи. Потом генерал сел на стул и стал дожидаться, когда старик сдвинется с места. Прошел час, солнце сдвинулось на небе, и тень от ворот легла поперек лица итальянца.
Еще через несколько часов ему принесли туда ланч, но он даже не пошевелился. Крадучись, подошел Александр и съел все в два жадных глотка. Павлины протискивались мимо Немого Итальяшки и неторопливо шли во двор; попугаи, растерянные и некормленные, забирались на проволочную сетку, помогая себе клювами и когтями.
Наконец генерал вернулся в дом и занялся текущими делами. Он посылал сообщения по радиопередатчику, читал факсы, изучал карты. Матушка, покрывшись гусиной кожей, ходила из комнаты в комнату вслед за запахом корицы и никак не могла ничем заняться.
Инджи Фридландер в своей комнате распаковала тюбики с красками, кисти и холст, выложив все на незастеленную кровать. Она не выходила к завтраку, зато долго отмокала в ванне с ароматными маслами, потом триста раз решительно провела щеткой по волосам и долго смотрелась в зеркало.
Вода, золото и перья, думала она. В ее сознании образы тянулись друг к другу: может быть, картина пыталась обрести форму? Тюбики и кисти лежали живой угрозой; Инджи даже представить не могла, как она к ним прикоснется. Она рассматривала руки, пальцы.
Что-то умерло в тебе, Инджи, думала она. Кто-то где-то похитил из твоей головы способность к проникновению и унес прочь, скомкав ее, как бумажный пакет, а потом выбросив. Что с тобой сделалось — где твои ранние мечты, энергия и бунт, которые кипели в тебе, решение сопротивляться и бросать вызов всему обыденному, рутинному, желание быть каждый день свежей и новой? И рисовать! Рисовать так, словно каждое твое утро — первое! Она села, сжав голову руками: ты бродишь здесь, среди россказней жителей этого городка, будто ищешь собственную историю.
Снаружи запахи ветра и угол падавших на Немого Итальяшку солнечных лучей опять сменились. Он все стоял на пороге а перед ним была невысокая ступенька, а дальше — открытый двор, поворот подъездной дорожки и дорога, идущая по аллее, с кустами роз по обеим ее сторонам, и с жарким маревом, пляшущим в конце дороги, а дальше даже глазами ничего нельзя было увидеть.
12
В точности, как сейчас стоял у открытой калитки Немой Итальяшка, так стояла на следующий день Инджи у статуи Благословенной Девы Марии на Горе Немыслимой. Она принесла сюда мольберт, поставила на каменистую землю раскладной трехногий стул, а краски с кистями валялись вокруг нераспакованными.
Холст перед ней выглядел неуместным: просто заданное пространство, угловатое, квадратное, приподнятое над землей, как упрек. Позади него свободно дули ветра, все дальше и дальше простиралось Кару Убийц и растворялось в воздухе. Йерсоненд внизу не казался аккуратной чопорной сценой, скорее он выглядел лоскутным одеялом: маленькие дома, и поля, и дороги, и тропинки, соединенные случайно, а за ними — безумные узоры историй, накинутые на ландшафт, как разноцветный холст.
Инджи посмотрела на камни и растения у своих ног: множество текстур, расцветок и форм. По сравнению с ними квадрат холста со своей однотонной поверхностью походил на дыру, в которую она могла могла впрыгнуть. Он не обрамлял ничего, кроме ее неспособности. И, сделав единственный мазок кистью, Инджи долго сидела и пристально созерцала этот яркий штрих. Бабочка, думала она, парящая в пустоте. Или лист дерева, трепещущий на ветру. Нет, думала Инджи, это палец руки, это тело, это целая сказка, которой еще предстоит быть рассказанной. Что делает этот палец? О чем думает этот палец? Как выглядит рука, что позади него? Кому принадлежит тело? Какова его роль в этой истории?
