Девиз, который он вырезал, висел, мерцая, над Равнинами Печали, пока канал медленно полз вперед, пока под валунами тлел огонь, а тучи от динамита вырастали в воздухе, пока Марио становился все крепче, все мускулистее в бесконечные дни разрушавших душу раскалывания и обтесывания камня.
Девиз плясал в его снах, когда он лежал на кровати в задней комнате, думая о том, что было ему дано и что отнято; что даровано, а в чем отказано.
«Omnia in mensura et numero et pondere disposuisti». Вот как звучал их семейный девиз: мерой, числом и весом ты приведешь в порядок все.
Вот это верно для меня, думал Марио Сальвиати, каменотес.
27
Пусть я буду той, кто присматривает за женщинами, думала Бабуля Сиела Педи, поскольку я, да капитан Гёрд, да его проводник Рогатка Ксэм — самые беспокойные тут души. Они могут следить за мужчинами. А я, как не сидела удобно на том быке во время путешествия с повозкой, полной золота, так и теперь не могу найти покоя в Том мире. И как мне приходилось отводить взгляд от мужчины, которого я любила всю жизнь, так и теперь я должна смотреть в другую сторону.
И она с нежностью продолжала присматривать за Летти Писториус, которая в другой стране и в другое время могла бы быть ее ребенком. Это она, Сиела Педи, могла бы выносить детей Рыжебородого Писториуса. Если бы все сложилось по-другому.
В сущности, ее сердце должно бы стремиться и к Карелу Бергу: ему трудно жилось в Йерсоненде, вся жизнь — на грани, и все из-за цвета кожи.
Но ее слабым местом была Летти, дочь Рыжебородого Писториуса, потому что она, Сиела Педи, знала каждую веснушку на белом теле адвоката.
Да, она знала, от кого родилась Летти; она знала, как Рыжебородый, жестокий фельдкорнет с севера, мог сжимать рот, а его синие глаза становились еще более синими. Для него ничто не было достаточно хорошим; нужно трудиться больше, стремиться выше. Из Эденвилля Бабуля Сиела следила, как фельдкорнет Писториус медленно превращался из солдата в выдающегося юриста.
Все знали, что фельдкорнет когда-то в Трансваале был уважаемым законником, и йерсонендцы только радовались, когда он после окончания войны, в 1902 году, решил остаться в их городе.
— Ради закона и порядка, — объявил он свое решение, — чтобы уравновешивать здесь весы правосудия.
Подчеркнув слово «здесь», фельдкорнет установил свои отношения с йерсонендцами. Им никогда не позволялось забыть, что он пришел из другого места, из такого, где все было лучше. И предполагалось, что они навечно будут благодарны его решению оставить лучшую жизнь в большом городе на севере, чтобы служить им здесь, на краю Кару Убийц.
Рыжебородый, как его называли во время войны, использовал тот же метод контроля над людьми, как и во время долгого путешествия, приведшего Бабулю Сиелу Педи в Йерсоненд. Бабуля Сиела помнила это очень хорошо, это его отношение «я оказываю тебе любезность». И сразу следом: «теперь ты мне обязан»; суровый, сжатый рот, сверкающие синие глаза и веснушки, как шляпки ржавых гвоздей.
Как могла Летти избежать влияния подобного отца — одержимого качеством, и борьбой, и порядком, такого пунктуального и правильного? Не больше, чем могла избежать беспомощной влюбленности в Карела Берга, раз уж она дышала атмосферой Перьевого Дворца, этого экзотического мира шляпок, и плюмажей, и путешествий за границу.
Только для того, чтобы позже понять — так Бабуля Спела Педи пришла к прозрению — что, чем старше ты становишься, тем больше начинаешь походить на саму себя. Себя — с большой долей того, чем были твои родители, особенно в том, против чего когда-то восставала. К тому времени широкие жесты Бергов утомили Летти. И под давлением взрослой жизни она начала стремиться, не понимая этого, к порядку и правилам, среди которых выросла. Она, должно быть, начала осознавать, думала Бабуля Сиела, почему людям вроде Рыжебородого требовались такие строгие правила, установленные рамки допустимого. Великое неизвестное, которому ни в коем случае нельзя предаваться, должно быть за этими рамками.
Через девять месяцев после того, как Летти бежала в Лондон — как раз тогда, когда проект Большого Карела достиг критической стадии — она вернулась к фразе, которую никогда не ожидала слышать вокруг себя так часто; «испарился, как в пустоту». В первый же день после возвращения Летти сидела на крыльце дома, в котором жила с Карелом, и сначала не заметила старуху, бредущую по улице. Когда Бабуля Сиела заметила сидевшую на крыльце Летти, она немного поколебалась, но все же вошла в калитку.
Бабуля Сиела вздохнула. Возможно, мне не следовало этого делать, но это мой первый и последний шанс поговорить с ребенком, рожденным Рыжебородым. Я смотрела, как она растет, все те годы, что вынуждена была жить в Эденвилле; проходя мимо нее по дороге в лавку, я видела, как она играет в школьном дворе; а позже, когда Карел ухаживал за ней, я видела, как она шла с ним на горный уступ за Эденвиллем, в сторону горы. Я наблюдала за ней всю ее жизнь, а она даже ни разу не сказала мне ни единого слова.
А теперь, в день, когда весь город сходит с ума из-за воды, хлынувшей на третий день, там, внизу, такое возбуждение и гам, и никто даже и не собирается по свежим следам начать поиски Большого Карела и его кареты, она сидит себе на крыльце, и во взгляде виден отцовский блеск, даже на расстоянии, и смотрит в точности так же, как он смотрел во все время того долгого путешествия от Педи до этого места.
Этот взгляд, словно глаза поглотили небо, эта упрямая горечь, это разочарование, заключенное в красивые черты лица.
Бабуля Сиела не знала, известно ли Летти хоть что-нибудь о ней. Писториус выставил ее, Сиелу, из своей жизни сразу же, как только они добрались до Йерсоненда после такого долгого путешествия с повозкой, запряженной быками, и с золотом. И уж наверное он ни слова не сказал своей семье о женщине оттуда, из Эденвилля; той женщине, которую он со своими людьми привез с собой из Педи. Но, может быть, Летти слышала о ней от кого-нибудь другого.
Бабуля Сиела толкнула калитку и медленно пошла к женщине, сидевшей на ступеньках веранды и качавшей младенца. Снизу, из города, были слышны крики возбужденных йерсонендцев, занятых самыми разнообразными планами и приготовлениями.
До Летти оставалось шагов десять, когда та, наконец, заметила Сиелу. Летти подняла глаза, покрасневшие от слез, глаза, которые Сиела так хорошо знала, и произнесла:
— Нет, простите, у меня нет для вас работы. Если вам нужна работа, пойдите, спросите в городе.
И опустила голову на руки, но за эти несколько мгновений зрительного контакта Бабуля Сиела Педи увидела в ее глазах одиночество, такое же, как ее собственное. Только с Летти все было по-другому: она с ним родилась. Бабуля Сиела знала, что это чистая правда — некоторые люди такими и рождаются, еще до того, как жизнь дарит им что-то, а потом отбирает; еще до того, как подобное случается, да, они уже ощущают потерю.
Потерю того, у чего нет названия.
28
Он мчался прочь от Промывки в своей карете, оставив; позади себя хаос наспех сдвигаемых машин и корзинок для пикника, и кожа Большого Карела под официальным костюмом делалась цвета кожи его матери. Он смотрел, как его руки, державшие вожжи, становятся коричневыми. К тому моменту, как Большой Карел промчался мимо первой возвышенности и увидел у себя на пути одного из операторов гелиографа, он уже был темным с головы до ног.
