Но Инджи была сыта по горло неожиданными переходами его настроения от грубости к дружелюбию, поэтому просто вежливо кивнула, забрала хлеб и пошла посидеть у Кровавого Дерева, в тени молодой плакучей ивы, чьи ветви подметали пастбище по другую сторону забора и укрывали каменную шлюзовую перемычку перед ним. Принюхиваясь к влажности, исходящей из канавы, Инджи подняла муравья, который подползал к ее ногам. Она положила его на ладонь и понюхала: от него исходил заплесневелый запах глубины и тайны. Это только намек на настоящую вонь, подумала она. Муравей соскользнул с ее ладони, невесомо ударился о землю и слепо заметался. Пришлось нежно подтолкнуть его пальцем, чтобы он вернулся в шеренгу своих приятелей.
Что-то удерживало ее вдали от каменного коттеджа. Эта часть Йерсоненда уже опустела к ночи. Ветер резко дул вниз, из ущелья, нес с собой самые разнообразные дикие звуки и запахи. И невозможно как следует разжечь плиту, чтобы она составила тебе компанию, во всяком случае, не летом: в этом Инджи убедилась в первую же ночь.
Что-то произошло в ту первую ночь, когда она находилась между сном и явью, и это что-то по-прежнему оставалось с ней. Даже сейчас, сразу после полуночи, она просыпалась и слышала — отрицать невозможно: нежно, мучительно, тише ветра — «Addio del passato» Верди. Уж наверное, это не воображение?
В собственной коллекции Инджи была эта ария в исполнении Марии Каллас. Но здесь, ночами в Йерсоненде, она прилетала из мира, где песня не отличалась от ветра; она прилетала из ущелья, из зарослей, из тьмы, что заполняла его, от массивного тела горы; из места, где звук нельзя отличить от времени, а услышанное — от воображенного и увиденного.
И Инджи лежала без сна и слегка покусывала себя за руку, чтобы удостовериться, что она — здесь, что она на самом деле живет в этом темном доме с низкими потолками и развевающимися занавесками. Она чуяла успокоительный, живой аромат собственной кожи, запах своей слюны, и потихоньку снова погружалась в сон.
Праздность этих первых дней позволила всплыть на поверхность многому из того, что скрывалось в сердце Инджи: давно сдерживаемые чувства, копившиеся в нем весь год; тревоги, которые Инджи заглушала усердной работой и активностью; чувства, про которые она и не знала, что они у нее имеются. В доме Марио Сальвиати все они вернулись, чтобы преследовать ее, всколыхнулись и поплыли, как темные тучи, наплывавшие на луну — Инджи увидела их, когда открыла входную дверь, чтобы прогнать испарину.
Лунный свет, сиявший на знакомых очертаниях универсала, успокоил Инджи. Она стояла на крыльце, овеваемая прохладным ветерком, вскинув вверх руки, чтобы ветер проник ей подмышки и поднял ее, чтобы она взлетела, как занавески. Она подозревала, хотя полной уверенности не было — а может, это своего рода желание? — с упреком подумала она; но да, она подозревала, что Джонти Джек подсматривает за ней, что он смотрит на нее даже сейчас: смотрит, как ветер ополаскивает ей волосы серебром, видит, как мерцают ее бледные руки и ноги, когда клочки серебряных облачков вьются вокруг нее, а черные деревья ущелья склоняют перед ней головы.
Потом Инджи влетела в дом, надежно заперла дверь, захлопнула окно в спальне и зажгла свечу. В ее мерцающем свете она рассматривала портреты на стене и скребла стекло в тех местах, где были тусклые пятна.
— Марио и Эдит, — прошептала она, потом вернулась в спальню и попыталась уснуть.
А теперь она сидела под плакучей ивой и смотрела на колонну муравьев у своих ног, не желая возвращаться в коттедж, где ее дожидалась тишина Пусть она до сих пор толком не поговорила ни с кем из жителей Йерсоненда, здесь она была, не одна: даже сейчас люди делали что-то в конюшнях неподалеку, сразу за фруктовым садом; и она слышала крики и звук заводящегося трактора — он немного поработал и снова замолчал. На другой стороне города, в бедных кварталах, бдительно лаяли собаки, их лай летел над Йерсонендом, как сухая листва.
Наконец Инджи встала и подняла хлеб, лежавший рядом.
Из-за угла вышел Джонти Джек. Ветви дерева нависали над забором, и сперва Инджи увидела только его ноги — сильные загорелые ноги, длинные, как у легкоатлета.
Трудно объединить эти крепкие, молодые ноги с зачатками брюшка и лицом, уже отмеченным своей долей жизненного опыта.
Он тоже ее увидел и на мгновенье замялся, но все же пошел дальше. В руках он нес ведро, и прежде, чем он успел поздороваться с Инджи, она унюхала зловоние коровника.
— Джонти! — крикнула она и тут же замолчала: не используй этот свой голос из галереи, Инджи. Не нужно пользоваться голосом власти и денег. — Джонти… — сделала она вторую попытку, уже другим голосом, и этот понравился ей больше: среди запахов ивы, сырой земли и коровьей мочи он звучал мягче. — Не хотите присоединиться ко мне на минутку? — спросила Инджи.
Но Джонти Джек покачал головой. Он походил на животное, готовое сорваться с места и умчаться прочь.
— Вы торопитесь? — спросила Инджи.
Он склонил голову набок, и она заметила следы усталости у него под глазами. Навеянной наркотиком мечтательности их первой встречи не было.
— Нет, но я должен идти, — резко ответил он, крепче сжав ручку ведра и устремляясь прочь.
— Приходите на кофе в каменный коттедж, — крикнула вслед Инджи, но он и виду не подал, что услышал ее. Он быстро шел вперед, оставляя за собой слабый запах, потому что желтая жидкость выплескивалась через край, помечая его следы.
Инджи вздохнула и еще раз решила работать с Джонти очень аккуратно. Никаких предложений в лоб. Сначала завоевать его доверие, чтобы он добровольно стянул со скульптуры одеяло. Только потом можно будет поговорить с ним. А до тех пор, со вздохом подумала Инджи, только я, одна в ночи с ветром и голосами.
Собственно, только с одним голосом — и с молчанием; с голосом Эдит и молчанием Марио, каменотеса.
К этому времени Инджи уже поняла, что Йерсоненд хранит много молчаний.
11
Жители Йерсоненда были людьми Кару, они хорошо знали, что такое невзгоды, и к чересчур хорошим новостям относились с цинизмом. Хорошие новости возбуждали в них подозрительность. Поначалу они долго и с трудом обдумывали планы Большого Карела. Но со временем имя Бернулли все с большей готовностью слетало с их языков — как проверенные, сглаженные рекой камушки, которые бушмены, населявшие эти места в давно прошедшие времена, держали во рту, если во время охоты вода пересыхала.
«Бернулли, Бернулли». Йерсонендцы смаковали это имя, а поезд, полный военнопленных, уже готовился отправиться с вокзала в Кейптауне в долгое путешествие в глубь страны. Правительственные войска кричали на нервных итальянских пленных, забивавшихся в вагоны и смотревших из окон на морских чаек, паривших над блестящими рельсами. Они не имели ни малейшего представления о том, что ждет их внутри страны, но перспективы все равно казались лучше, чем лагерь — они понимали, что их разместят по городам и фермам, оставшимся без мужчин, потому что слишком много южноафриканцев отправилось воевать на север.
