Смотри Глубже наклонился к ней поближе, обдав ее запахом бренди. Как и всегда, когда он собирался поделиться секретом, он заговорил с ясным итальянским акцентом:
— А кто будет делить золото? И как? — спросил он с озорным огоньком в глазах.
Инджи повторила за ним прерывающимся шепотом, низко наклонившись над бокалом пива:
— А кто будет делить золото? И как?
Ей захотелось добавить: «Это не то, чего я хотела, не этих жадных раскопок ради монет и золотых слитков и борьбы за обладание. Нет, я хотела чего-то другого, на самом деле чего-то совсем особенного: я надеялась заглянуть в глаза вашему прошлому и помирить вас с ним».
Но в городке свирепствовала золотая лихорадка. Обернувшись, Инджи увидела, что глаза собутыльников светятся желтым огоньком в свете заката, захлестнувшего паб. Заметил ли это кто-нибудь еще? Но все вели себя как обычно, смеялись и пили. Глаза Смотри Глубже горели, как глаза зверя, застигнутого вспышкой дальнего света встречного автомобиля, едущего по ночному шоссе.
Инджи вышла на воздух, в сгущающиеся сумерки. Она бежала, и у нее между лопатками подпрыгивал рюкзак. Она увидела фургон Джонти. Хотя было уже достаточно темно, он не включил фары. Он сидел, выставив в окно локоть и низко надвинув на глаза кепку. Она подумала, что он остановиться и подберет ее, потому что на тихой Дороге Вильяма Гёрда не было больше ни души. Но он проехал мимо, пряча глаза под кепкой, и единственное, что она смогла разглядеть, когда он проезжал мимо, это открытую боковую дверь и развалившегося на заднем сидении пернатого человека: одна его нога свисала наружу, крылья были полураспахнуты и мерцали в сумерках серебром. Сизое облако выхлопных газов из старого мотора фургона пахло корицей и перьями.
Инджи побежала в свою комнату в Дростди и принялась собирать вещи. Это не заняло много времени, но когда все было готово, она посмотрела на сумку, словно очнувшись ото сна, и снова разобрала вещи.
«Слишком рано, — подумала она. — Ты как обычно пытаешься сбежать».
19
Они вместе ехали на поезде из Кейптауна: Марио Сальвиати сидел возле окна, устремив взгляд на каменистые просторы Кару Убийц, а рядом с ним — Лоренцо Пощечина Дьявола. Его алеющая щека была с противоположной стороны от Немого Итальяшки, отмершая ступня камнем висела на ноге. Пока поезд с военнопленными все больше и больше удалялся от Кейптауна, с него постепенно сходили самые умные и здоровые молодые люди. На платформах Боланда и дальше, по мере продвижения поезда, на станциях Кару, других отбирали для работы на огромных виноградниках, а позже — на пшеничных полях и овцефермах. Немой Итальяшка держался в стороне, поскольку все увеличивающееся число камней в окружающем ландшафте его интриговало. Но Лоренцо Пощечина Дьявола тянул ремень, связывавший их, и рьяно проталкивался вперед на каждой остановке. Но всякий раз из-за уродливой щеки и калечной ноги его отсылали назад в вагон.
В конце концов он смирился и вместе с Немым Итальяшкой отступил. Он устал от постоянного чувства неловкости, испытываемого от станции к станции, оттого, что дети тыкали в него пальцами и визжали, а другие смотрели мимо него, словно его и не было. Именно тогда, по мнению многих, Лоренцо Пощечину Дьявола сбили с пути истинного плохие идеи, в день, когда он перерезал ремень, сковавший его с Немым Итальяшкой, и отделился от него.
Через несколько лет после их приезда в Йерсоненд судьба постоянно сталкивала их нос к носу. Люди не могли удержаться, чтобы не сравнивать двоих калечных итальянцев, попавших на работу к семействам, являвшимся кровными врагами — Бергам и Писториусам, и поддерживавших дружбу несмотря на запреты хозяев.
Разумеется, оба семейства пристально следили за ними обоими, и они никогда не решались навестить друг друга в домах. Они встречались ближе к вечеру под Кровавым Деревом и отправлялись гулять, безмолвно обсуждая все. Они давали этому новому континенту, Африке, шанс просочиться им под кожу. Они шли, погруженные каждый в свои мысли. Люди привыкли видеть вместе «двух уродцев», как их называли.
Когда Немой Итальяшка только приступал к работам на канале стремительной воды, Пощечине Дьявола нравилось ездить вместе с ним верхом вдоль канала по субботам и воскресеньям, когда он не был занят, и смотреть на результаты труда. Поначалу нужно было провести пару-тройку часов в седле, пока землю не потревожат запахи: до него доносились запахи динамитного дыма и влажного цемента, а потом он выезжал к месту раскопок, где под деревом был натянут армейский тент Немого Итальяшки, а вокруг места отдыха черных рабочих, устроенного чуть в стороне, покачивался заслон из переплетенных веток.
Пощечине Дьявола нравилось это место, иногда он даже оставался там на ночь. Он расстилал под звездами свой коврик, чувствуя легкое головокружение от граппы, которую они всегда пили в честь его приезда. Но Пощечина Дьявола чувствовал, что у него все получается не так удачно, как у Марио Сальвиати. Пока он, Пощечина Дьявола, готовил пасту и изводил прислугу, заставляя ее соответствовать запросам Писториусов, и стоял в состоянии боевой готовности с полотенцем на руке позади трапезничающего семейства, Марио строил свою канаву на поверхности земли, работая на свободе с огромным творческим запалом. Он был частью грандиозного проекта, как это видел Пощечина Дьявола. Это был план процветания. Нечто, на чем можно построить свое будущее, а не просто бесконечные тарелки с пастой…
А сверх того, он потерял свою возлюбленную — дочку Писториуса: семья наконец нашла ей достойную пассию. И ему приходилось взирать на то, как благородной души Эдит Берг жалеет Немого Итальяшку, как она приносит ему то одно, то другое и заботится о нем. Лоренцо не назвал бы ее симпатичной, она совершенно его не привлекала, но он завидовал развивавшимся между ними отношениям. «Берг, — думал он, — она Берг: древний род, люди от корней этой земли».
Еще Лоренцо смотрел, как Марио возится со своими каменюками: с какой любовью он переворачивал их и рассматривал породу, поднимал и взвешивал на ладони, ощупывал их и измерял, добиваясь того, чтобы каждый камень идеально лег в стены канала так, словно это место в кладке предназначалось специально для него.
Потом он вспоминал о кухне с ее тяжелыми тягучими ароматами, что по вечерам он никак не мог отмыться от запахов кулинарного жира и соуса для пасты. Он думал о бесконечном количестве все новых и новых тарелок с пастой, исчезавших в ненасытных желудках Писториусов, которые торжественно собирались за семейной трапезой вокруг фамильного стола и молча и сосредоточенно жевали, словно выполняя значительный и прекрасный ритуал.
