Она хотела расставить звуки там, разбросать их по комнате как цветы. Ей хотелось сделать ожерелья из жемчужин смеха, чтобы повесить их всем на шею, а матери-настоятельнице вложить в руки большой теплый звук, такой, чтобы можно было его обнять и прижать к себе.
Новенькая стоит во Вратах Безмолвия, думали старшие сестры и внимательно следили за ней из окон своих келий. Им было любопытно взглянуть, как она справится с этими чувствами. Они помнили свои собственные волнения и страхи, когда у тебя отнимают нечто столь привычное, когда, по сути, ты связываешь язык во славу Господа Иисуса и Матери Его и всех святых.
Они смотрели, как Любезная Эдит повернулась лицом в направлении буянящих школьников, как склонила голову на бок, чтобы лучше слышать их, видели, как начали шевелиться ее губы. Они знали, что, как и сами они когда-то, она сейчас прислушивается к собственному голосу, украдкой и в одиночестве, там, где, как ей казалось, мать-настоятельница ее не услышит.
А еще они знали, что в отчаянии она стала изображать чужие голоса, что она разыгрывала маленький спектакль. Она начнет изображать членов своей семьи, с которыми ей было запрещено видеться во время испытания, затем в ее мечтах поселятся и друзья, и наконец она зайдет настолько далеко, что станет придумывать людей — голоса, которые будут населять ее мир.
И, разумеется, Эдит изображала Меерласта с его низким голосом, и Ирэн, свою мать, с легкими интонациями ее особенного восточного акцента, и Карела, голос которого был так похож на отцовский, и слуг…
Эдит сидела там, повернувшись спиной к обители, чтобы оттуда не было видно ее лица, бормоча, шепча и мурлыча.
Возможно, говорили позже, ее любовь к Немому Итальяшке была карой для Любезной Эдит, потому что, когда пришло время, она не смогла принять обет молчания.
И конечно, тебя одарили таким голосом не для того, чтобы отказаться от него. Ее талант к пению — все, что было у Эдит, а сестры Ордена требовали, чтобы она проглотила его, и еще были эти сны — нет, кошмары — о безголосых хорах, исполнявших одну великолепную арию за другой без единого звука…
Проходили недели одна за другой, и Эдит начала чувствовать, что сходит с ума. Однажды вечером, как гласит предание, когда все двери были закрыты и все монашки стояли на коленях возле постелей, творя молитву, голос, напоминающих соловьиную трель, донесся из комнаты Эдит. Это золотая птичка в ее груди, как потом говорили люди, решила вырваться на волю. Когда в келью к Эдит вбежали всполошенные монашки, она сидела, скрестив ноги, на кровати, одетая в белую ночную сорочку. В экстазе она запрокинула голову и пела самую прекрасную песню — хвалу Господу и его дикому, удивительному Творению, песню, которую никто не слышал прежде и никогда не услышит впредь.
Это была лебединая песнь Любезной Эдит: с лицом, сияющим, словно Сам Господь омыл его в лунном свете, она прощалась с возможностью когда-либо присоединиться к Ордену Безмолвия в Йерсоненде. Мать-настоятельница собственноручно собрала вещи Эдит и, хотя было уже поздно, за руку отвела застенчивое неуклюжее дитя во Дворец Пера.
Она постучала в тяжелую парадную дверь. Когда Ирэн Лэмпэк с шикарными волосами до колен открыла дверь, мать-настоятельница без слов втолкнула девочку в дом. Затем она развернулась и ушла.
Странная золотистая птичка сидела на ветке перечного дерева, когда мать-настоятельница вернулась в Цыц. Она поспешно подошла к алтарю, потому что раньше не видела здесь таких птиц. Должно быть, это голос Эдит, думала она, бормоча молитвы. Ее встревожил собственный беспокойный, прерывистый шепот, она уронила голову и принялась молить о прощении: чудесным образом темные силы тоже могли принять облик золотистого соловья. Быть бдительной и молиться неустанно…
В студии Дворца Пера Эдит бормотала оправдания. У ее ног стоял чемодан, рядом сидела мать, положив мягкую ладонь на ее руку, а Меерласт в поспешно прицепленном протезе из вонючей древесины ходил взад и вперед, дымя сигарой и потягивая шерри. Эдит отчаянно пыталась связать изворачивающиеся слова во внятные предложения, но позабыла все глаголы, и потому неожиданно начала петь, как веселая пташка насыщенные, глубокие звуки очаровали и пленили Меерласта, Ирэн и даже сонного Карела, который спустился и стоял теперь в дверях студии.
Торжествующий ротик Эдит переполнялся звуками, не знакомыми доселе ее семье, словно она прятала в груди источник, который теперь бил живительным фонтаном, изливаясь оперными ариями — умопомрачительными ариями, разбудившими слуг в их каморках и пригнавшими их на веранду. И слуги смотрели через окно на поющую девочку, одной рукой державшую за руку мать, а другой вцепившуюся в ручку чемодана.
Но Эдит всегда чувствовала себя виноватой. В конце концов, она должна была принять обет, она уже была связана святыми узами, как невеста Христа, был великолепный банкет… Но птичка в ее груди была слишком свободолюбивой, и не могла не вырваться.
«Это было неизбежно», — говорили друг другу Меерласт и Ирэн.
— У девочки есть талан, а она — и мы — пытались пойти против него, мы хотели отречься от единственного, что делает ее неповторимой. Ты не можешь запретить птице петь, ты не можешь отрезать у павлина хвост, не можешь заставить дерево не плодоносить, потому что тогда, — мягко прошептала Ирэн Лэмпэк Меерласту, — ты пойдешь против творения.
— Но Эдит должна петь перед всем миром! — вскричал Меерласт. Но Эдит не захотела этого: что-то внутри нее яростно противилось всем этим отцовским выходам в высший свет. Нет, помотала она головой, она будет репетировать со школьным хором, потому что это голоса детей привели ее в чувство, когда она сидела на маленькой скамейке. И еще она возьмет под крыло церковный хор. И еще она время от времени будет выступать на свадьбах и приемах Йерсоненда, но не более того. Золотая птичка ее таланта жила среди здешних деревьев, в тени Горы Немыслимой, Эдит это знала. Эта птичка не могла водиться в Европе.
А когда прибыл поезд с итальянскими военнопленными, и Марио Сальвиати наклонился, чтобы подобрать камень возле железной дороги, и все поняли, что этот человек не слышит и не говорит, потом, выступая вместе с встречающим хором возле павильона, битком набитого горожанами, она почувствовала, как что-то тает внутри нее. То самое напряжение, что владело ею все эти годы, вопрос, будет ли она всегда одна?
Стоило ей увидеть Марио Сальвиати с камнем в руке, как она поняла, что это и есть человек, которому ей суждено отдать свою любовь и страсть.
Она не смогла отречься от своего голоса: она поняла, что является жрицей звуков. Но она станет заботиться о нем, глухонемом, посланном ей свыше — во что она горячо верила — и принести ему все, что он пожелает: пищу и одежду, воду и любовь; свою жизнь.
Именно это она и отдала ему, Марио Сальвиати, в конце концов. Ни на секунду не задумавшись над иронией того, что он никогда не сможет оценить по достоинству самое прекрасное, что есть в ней, потому что он был навеки заключен в гроте безмолвия.
15
За жилым фургоном Джонти Джека пристально наблюдали: тот стоял за гофрированными воротами с заглушенным мотором и открытой дверцей, пока Джонти запирал ворота. Он был одет в сиреневый камзол, но шляпы на нем не было. Потом транспортное средство прогрохотало по камням и развернулось вокруг Кровавого Дерева, с таким оглушительным шумом набирая скорость, что в ответ залаяли все окрестные собак.
