Как хорошо, когда впереди зима!.. Когда есть время подумать, помолчать наедине с собой, полежать на диване с книжкой про Ходжу Насреддина, и не нужно суетиться, придумывая, как с толком использовать каждую минуту вожделенного лета!
В Бухаре Меркурьев поначалу радовался тому, что всё время тепло, потом стойко переносил жару, потом замучился делать и то и другое — радоваться и переносить. Теперь он просто терпел, зная, что за апрельской жарой придёт майская жарища, а потом три месяца как на раскалённой сковороде — ни спрятаться, ни укрыться, ни перевести дыхание. Он выходил из самолёта, и ему казалось, что он попал в раскалённую струю воздуха, которую гонят двигатели, и стремился поскорее из неё выйти, и не сразу соображал, что выйти не удастся, потому что нет раскалённой струи!.. Есть среднеазиатское лето. В нём придётся жить, мечтая о холодном море, шуме дождя за решёткой балкона, ледяном ветре — об осени, которой ему так не хватало!
В юности он ждал лета, как ждали все — каникул, длинных дней, радостного, разрешённого, легального безделья!.. Родители и их друзья всё пытались подгадать отпуска к моменту, когда «будет погода», и это удавалось нечасто.
«Будет погода» — это означало, будет жара. Можно ходить в сарафанах и сандалиях, на даче собирать крыжовник, ставить в холодильник бидончик с квасом. Кваса почему-то всегда не хватало, и маленький Вася страдал, не понимая, почему нельзя выпить ведро!..
В июне всегда было холодно и дождливо, все переживали и спрашивали друг у друга, будет ли лето, и вспоминали годы, когда в это время уже можно было купаться и по вечерам сидеть в одной футболке. В июле начиналась жара, и нужно было непременно успеть в отпуск, не потеряв ни одного тёплого дня!.. Отец бился за июльские путёвки как лев — всем хотелось ехать в санаторий именно в июле!..
В августе иногда случались первые заморозки, и от них чернела огуречная листва. Это называлось «заморозок побил». В августе ехать в отпуск считалось глупо — в любой момент погода могла испортиться, то есть жара могла кончиться.
Меркурьев тоже переживал за жару, особенно когда ходил в байдарочные походы. Сидеть днём в байдарке, а вечером в палатке под непрекращающимся дождём было скучно. Он любил жару, считал, что только жарой измеряется радость и удовольствие от лета, а осень терпеть не мог.
Со временем всё изменилось.
В жару Меркурьев становился вял, медленно двигался, с трудом соображал и стал понимать, почему восточные мужчины проводят жизнь в беседках и чайханах за зелёным чаем и игрой в нарды. Он стал ждать осени — чтобы вернулись бодрость, ясная голова, желание деятельности, а не лежание на топчане в тени винограда, чтобы подмёрзнуть в тёплой куртке и потом греться, радуясь, что нет жары!
Такого счастья, как снег на пляже, он даже не мог себе представить.
Нужно разбудить Муру и сводить её на море, посмотреть на снег. К обеду наверняка выйдет солнце, снег растает, и она ничего не увидит.
Василий Васильевич бежал по «променаду», заставляя себя немного ускоряться — бег должен быть атлетическим, просто так, ради удовольствия, бегают только пенсионеры и худеющие барышни!.. Он хвалил себя за то, что бегает каждое утро, и ругал за то, что всё еще не может взять штурмом лестницу.
Он должен это сделать!.. У него есть цель — каждый день кросс плюс лестница!..
Сумерки не рассеивались, а как будто сгущались — с моря шли низкие сизые тучи, растрёпанные по краям, и в просветах не было неба, а только другие, более высокие тучи.
Меркурьев добежал до поворота и ещё немного ускорился. Ноги несли его неохотно, и он сердился на них и подгонял.
После поворота стал виден маяк, время от времени Василий Васильевич посматривал на него, уговаривая про себя, чтобы он приближался быстрее. Маяк не двигался с места.
Тогда он перестал на него смотреть и засёк время, чтобы взглянуть через две минуты.
Он посмотрел через одну и остановился посреди променада, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие.
На вершине маяка горел огонь.
— Ёрш твою двадцать, — пробормотал Меркурьев, не отрывая взгляда от маяка.
Огонь мигнул и погас.
— Да что ты будешь делать! — заорал на весь пляж Василий Васильевич, голос его заглох под обрывом.
Словно отвечая ему, огонь зажёгся снова.
— Да нет там никого и быть не может! — снова закричал Василий Васильевич и погрозил маяку кулаком. — Там сто лет уже никого нет!.. И электричества тоже нет!..
Огонь погас.
Меркурьев с размаху бухнул кулаком по перилам «променада», ушиб руку, заплясал и затряс ею.
Огонь загорелся вновь.
Тут ему пришло в голову, что на маяке, должно быть, засели какие-то хулиганы и балуются с мощным прожектором, а это до добра не доведёт — в таком мраке какой-нибудь незадачливый капитан приведёт судно прямо на мель!..
Эта мысль — единственно возможное объяснение — привела его в бешенство. Меркурьев побежал к маяку гнать оттуда наглое хулиганьё. Он бежал, сильно топая, доски настила сотрясались под ним, маяк приближался стремительно, хотя только что не двигался с места.
Василий Васильевич перемахнул перила, промчался напрямик через пляж и полез по валунам, наваленным в основании маячной башни. Время от времени он взглядывал вверх. Отсюда свет уже не был виден, но деться с маяка некуда, и он их накроет, кто бы там ни был!..
Он тряс головой, чтобы пот не попадал в глаза, но пот всё равно попадал, и приходилось стряхивать его рукой.
Меркурьев вылез на площадку, забежал с той стороны, где была дверь и во второй раз остановился как вкопанный.
Дверь была наглухо заколочена.
Он отбежал от двери и задрал голову, пытаясь рассмотреть в вышине свет. Он ничего не понимал.
Вернувшись к двери, Меркурьев подёргал её так и эдак — понятно было, что не открыть, — снова обежал вокруг и прикинул, можно ли забраться в окно.
Теоретически можно, заключил он, но на окнах решётки, сквозь которые не может пролезть человек. Зачем тогда забираться, вопрошал здравый смысл. Но в эту секунду ему наплевать было на здравый смысл!
Василий Васильевич заметался в разные стороны, взбежал на горку, нашёл поваленную ветром осину, подёргал её туда-сюда — она поддавалась с трудом. Меркурьев долго тянул её, пытаясь вытащить из путаницы кустов, корней и травы, и в конце концов богатырским усилием выволок и потащил.
Приладив осину под окно на манер стремянки, Меркурьев подпрыгнул, уцепился за холодный камень, ногой нащупал осину и опёрся на неё. Осина затрещала.
Василий Васильевич потянул на себя решётку, которая беззвучно и широко распахнулась, и он, потеряв равновесие, полетел спиной на камни.
Не почувствовав никакой боли, он вскочил, вновь приладил осину, подтянулся, взгромоздился в нишу окна и спрыгнул вниз в полумрак.
