Я засмеялась и от этого заплакала.
Ох, как же мне хотелось ехать с ним в одном поезде! Мы бы молчали в купе и целовались в тамбуре, мы бы допивали вино и смотрели друг другу в глаза.
— Может, попытаемся поменять билет? — угадав мои мысли, предложил Африкан. — Он когда едет?
— Не знаю…
Мы еле нашли тень возле вагона, и вжались в неё, стараясь не подставить яростному солнцу ногу или руку. Я была оглушена внезапным разделением и расставанием. Внутри звенело и сверкало, внутри, как маятник или стихи, качалось что-то, и тело моё, не замечая того, качалось в такт. Одного хотелось — как можно дольше прожить в этом блаженном состоянии несчастья.
— Хотя нет, — задумался Африкан. — Вдруг его жена встречать будет? Ладно. Доедем, а там решим, что делать, — он поглядел на меня с жалостью. — Курортные романы, дорогая моя, надо оставлять на курортах…
— Он звонит… — почувствовав вибрацию, я мгновенно вытащила телефон из кармана.
Это, действительно, был Олег. Он пожелал нам доброго пути, сказал, что мы увидимся в Москве, что он уже по мне скучает, целует и прочие влюблённые глупости. Слова не выговаривались, я угукала и улыбалась. Положила трубку, и села прямо на асфальт перрона. Вдоль поезда в обе стороны катились чемоданы, их хозяева оглядывались на меня с недоумением.
Нам достались места в разных вагонах. Как настоящий джентльмен, Африкан взял себе плацкарту, уступив мне купе. Я залезла на верхнюю полку и уставилась в окно: к поезду из последних сил мчался крупногабаритный бордовый человек с похожим на него чемоданом. Вдруг заиграло «Прощание славянки», и оказалось, что поезд уже едет. Судьба опоздавшего пассажира осталась неизвестной.
Я лежала на верхней полке. Впервые в жизни не хотелось ни читать, ни курить, ни спать, ни пить. Не хотелось больше ничего. Бельё было белым и сухим, соседи — молчаливыми и трезвыми. Никто не задевал пяток, проходя мимо, как в плацкарте, и я вытянулась во всю длину. Я дремала, плакала и смотрела в окно. Не осталось запахов, звуков, времени — только перебор колёс и пролетающее за окном море. Я смотрела на него и думала, что морю, такому огромному, такому вечному, тоже одиноко. И люди, приехавшие к нему издалека, всё равно уедут, увезя загар и местное вино. Улетят чайки, уплывут рыбы. Жизнь замрёт, как будто погаснет. А на прибрежной гальке среди окурков, фантиков и разноцветного стекла будут сидеть похожие на шляпы ежи и пыхтеть, вспоминая о громкоголосых некрасивых существах, возносивших их высоко над землёй…
…В метро я еду в наушниках и с закрытыми глазами, поэтому едва не проезжаю мимо своей станции. В последний момент успеваю выскочить из вагона. На пути к выходу слышу позади себя заливистый собачий лай. Оглядываюсь и вижу летящую оскаленную морду дворняги. Она спешит к эскалаторам, и немногочисленные люди охотно уступают ей дорогу. Я тоже отскакиваю в сторону, собака прыгает на ступеньку среднего эскалатора и широкими прыжками несётся на волю. Эскалатор едет вниз. Запыхавшаяся собака понимает это не сразу. Она разворачивается, садится на ступеньку и воет. Так, воя, доезжает до низа, сходит на ровный пол и требовательно смотрит на меня. Морда её выражает желание цапнуть, и я, сделав безразличное лицо, нарочито медленно направляюсь к правому эскалатору — он едет вверх. Через несколько секунд мимо меня пробегает дворняга. Она радостно лает.
