Какой-то умник накрыл одеялом работающий генератор, и, разумеется, он перегорел.
Неясно, занимается ли кто-то работой. Плюс какие-то дрязги и ссоры, пьянка и разбросанный мусор.
Серёга не сплетничает, он вводит нас в курс дела.
— А ещё, — говорит он, — я пытался перенести биотуалет. Подошёл, решил взвесить. Поднимаю, а изнутри — дикий вопль! Катюшка там сидела.
И мы ржём, как кони.
В восемь мы попытались уйти спать и провалялись в духоте до десяти. Потом встали.
На кухонном столе в беспорядке валялись обгрызенный хлеб, тарелки с протухшим мясом, пустые консервные банки, баночки с недоеденным детским питанием, переполненная пепельница, бумажные и пластиковые стаканчики с недопитым чаем, колода карт, хлоргексидин и скисшие помидоры. На самодельной скатерти — грязные пятна. На земле у стола — окурки и бумажки. И тучи мух вокруг.
На длинной лавке возле стола сидит котёнок Тёма Фрейд. Тёма — в честь детского питания, почему Фрейд — я не знаю. У него очень худые лапы и упругий шарик вместо живота. В лагерь его притащила Мила и подарила мотоволонтёру Лёхе — может, потому и Фрейд. Мне до сих пор трудно понять отношения Лёхи и Милы, но к Тёме мотоволонтёр привязался настолько, что забрал его жить к себе в палатку. Сейчас котёнок разомлел от жары и даже не пытается ловить мух.
Молча начинаю собирать мусор. Ко мне присоединяется Лотта — и через полчаса остаётся только разобраться с переполненными мусорками — в картонные коробки вставлены пакеты, но они соскочили с краёв, и народ, ничтоже сумняшеся, бросает мусор сверху — прямо в коробку. Расправляю, собираю. Вытащить пакет я уже не в состоянии и дико ору на мужиков, которые, не обращая на меня внимания, квасят под соседним навесом. Мотоволонтёр Лёха приходит на помощь, остальные, похоже, даже не слышат.
За месяц в Крымске все устали, всем хочется расслабиться.
Много позже к столу подходит начальник лагеря Лена.
— Что-то грязно тут у вас, — говорит она.
— Как — грязно, Лена? — недоумевает Мила. — Мы же прибрались!
Милу к тому времени хотят выгонять из лагеря.
— Даша, а ты что думаешь?! — восклицает она.
Я вспоминаю грязный стол, мне хочется завопить: «Вооон!», но я беру себя в руки и говорю какую-то блудливую речь.
На море я ещё сильнее натёрла ноги, в ранки попала зараза, и мы с Лоттой (чтоб мне не было так страшно) отправляемся в медпункт.
Там сидит Юля. Она улыбается, по-детски надувает пухлые щёки и губы, как будто решает в уме задачу, говорит, чтоб я не боялась, резать не придётся, обрабатывает мне ноги и сообщает, что нужно ждать мазь Вишневского, её в обед привезут. Лотта чуть ли не силком заставляет меня надеть её шлёпанцы — у неё большой размер и, перебинтованная, я могу влезть только в них.
На обратном пути нас ловит начальство верхнего лагеря. Они по сей день уверены, что мы с Лоттой относимся к ним. Не протестуя, мы отправляемся на склад — обрезанными пластиковыми бутылками фасовать из больших мешков сахар, крупы и макароны по килограмму.
Я не знаю, сколько весит килограмм и насыпаю то полкило, то три. Не беда. Ещё я не совсем понимаю, зачем нужна гуманитарная помощь через месяц после наводнения: магазины открыты, полевые кухни работают, первоначальные компенсации более или менее выплачивают.
Я сижу на сахаре, и вскоре меня окружает стая мух. Они пытаются сесть на спину и ноги, я ругаюсь, шлёпаю их сахарными ладонями — и они летят настойчивее.
Юля только что сделала перевязку, и до прибытия мази Вишневского мне не стоит принимать душ.
— Лотта, — ною я, — поможете?
Мы набираем ведро воды и топаем в банную палатку. Там душно и прыгает лягушка. Но мне плевать. Я раздеваюсь, мою своей же майкой грудь и живот, потом встаю на локти и колени, задрав стопы вверх, и спину мне протирает Лотта. Кое-как счищаем с меня сахар. На фасовку мы не возвращаемся.
— А котёнка нашего вытащили, — сообщает мне мотоволонтёр. — Мужик пришёл, разбомбил стену и вытащил. Каптёр его прозвали.
Я безмерно рада за котёнка.
— Лёха, — говорю, — а прокати меня напоследок вокруг лагеря?
От кухни доносится чей-то хохот:
— А ты знаешь первое правило байкеров?
— А на спор, уронит? — кричу я в ответ.
Лёха не уронил. У него спустило заднее колесо. Кое-как мы доезжаем до лагеря.
— Ну, пошли, — говорит Лёха.
— Куда? — настораживаюсь я.
— В палатку. Теперь ты просто обязана мне дать. Ты мне колесо спустила!
Я смеюсь и целую его в щёку, а Лёха злится.
Работать перед отъездом неохота, и я усаживаюсь возле пьющих мужиков.
Подходит Саша — восьмилетний сын Лены.
— Вы не видели карты? — робко спрашивает он. — На столе лежали.
Мне стыдно признаться, что я их выкинула вместе с мусором, и я молчу. Огорчённый Саша уходит.
Я предлагаю свою помощь в починке байка, но Лёха смотрит на меня волком. Потом пытается поднять меня на руки и уволочь в палатку, я так вцепляюсь в раскладушку, что он не может меня оторвать.
— А я её поднимал! — гордо заявляет идущий мимо Андрюха.
— Юля! — говорю я возле медпункта. — Ну, где логика?
Вместе с Юлей сидят молодые менты, и я откровенно красуюсь напоследок.
— Он расстроен, — отвечает мне один из них. — Вот тебе и логика. Если ты ему дашь, он воодушевится и займётся ремонтом.
Мы с Юлей понимающе переглядываемся. Мы нащупали грань между мужской и женской логикой.
— Доброго пути, — говорит она. — Мы тут до конца будем.
Вскоре верхний лагерь снял отдельный дом и полным составом перебрался жить в него. Наши медики примкнули к городским учреждениям.
Я не знаю, кто такой «старшина», но он — пожилой кавказец — приезжал в лагерь за кастрюлей и о чём-то долго разговаривал с Лёхой. Я лежу на пенке за палатками и дремлю. На меня обрушивается поток воды. Это приятно, но неожиданно. Медленно очухиваясь, сажусь, достаю из кармана и отбрасываю подальше мобильник. Вода продолжает литься. Лёха держит надо мною пятилитровую баклажку.
— Старшина сказал: «Бери её силой и увози!» — вот увидишь, так и будет!
Поезд в семь, а в шесть приходит машина. Мне жаль Лёху, он разобиженный и милый. Я подхожу, чмокаю его в губы, отбегаю и тащу к машине какой-то мешок. Лёха нагоняет меня и спрашивает, что это было.
— Выражение искренней симпатии, — отвечаю я.
— А давай ещё раз? — Лёха смотрит, как котёнок Тёма Фрейд.
— А давай!
Мы ещё раз чмокаемся, чуть дольше, и после этого он начинает звать меня солнышком и таскать вместо меня тяжести к машине.
