— Давай хотя бы покатаю тебя на машине, — предложила я.
К моему удивлению, она согласилась.
— Куда поедем?
— В сторону Родалквилара.
— Отлично. А то я целый день в четырех стенах.
После прогулки она с большим аппетитом отправляла в тонкогубый рот банановое пюре.
Толкать кресло-каталку до машины было не близко. В субботний вечер на деревенских улицах гуляла масса семей с детьми. Наверное, мы с ней — тоже семья. Ворочать тяжести не составляло для меня проблемы. Да я бы, в своей новой чудовищной ярости, над головой пронесла это кресло. Моя мать решила и впредь держать дочку в подвешенном состоянии между надеждой и отчаянием, где ей самое место.
В конце концов, когда я усадила ее в «Берлинго» и попыталась вспомнить, как снимать машину с ручника, мама отказалась пристегиваться.
— Буду считать это признаком доверия.
— По-твоему, София, на пути в Родалквилар нас могут тормознуть?
— Вряд ли.
Чтобы срезать путь до шоссе, я поехала по разбитой горной дороге. Было тепло. Мама опустила окно, чтобы полюбоваться темнеющим небом. Вдоль дороги потянулись развалины с вывесками «Продается» на ржавых столбиках, загнанных в твердый грунт. У тех развалин кто-то вырастил сад. Высокий цветущий кактус клонился под тяжестью плодов: колючие желтые груши уродились на славу. Дорога была опасной из-за рытвин, камней и оседающей на лобовое стекло пыли.
На новое шоссе я выезжала вслепую, не сбрасывая скорость.
— Воды, София, пить хочу.
Я свернула на бензоколонку и побежала в магазинчик за водой для Розы. На прилавке, рядом с россыпью брелоков, одинокой бутылкой терпкого деревенского вина и глиняной копилкой-свиньей лежала стопка порнофильмов.
Когда я снова вырулила на шоссе, приборная доска сообщила время — двадцать часов пять минут, температуру воздуха — двадцать пять градусов по Цельсию и мою скорость — сто двадцать километров в час. В пустыне высилось заброшенное колесо обозрения, похожее на разинутый в последнем вульгарном смехе рот.
Я заехала в «карман» и предложила:
— Давай посмотрим закат.
Смотреть было не на что, но Роза вроде как этого не заметила.
Из багажника было извлечено кресло-каталка, затем последовали пятнадцать минут поднятия тяжестей. Опираясь сначала на мою руку, потом на плечо, Роза взгромоздилась в кресло.
— Чего ты ждешь, София?
— Хочу отдышаться.
Издали в нашу сторону ехал белый грузовик с ящиками помидоров, выращенных под пластиком на раскаленных пустынных фермах с использованием рабского труда.
Я вывезла мать на середину шоссе и оставила там.
Купол
В темноте мраморный купол клиники Гомеса, подсвеченный откуда-то из зарослей суккулентов, напоминал призрачную одинокую женскую грудь. Молочного цвета, с прожилками — этакий материнский маяк среди лилового моря кермека. Ночная грудь под яркими звездами, безмятежная, но зловещая. Если это был маяк, какие знаки подавал он мне, запаниковавшей, трясущейся посреди пустыни? Назначение маяка — показывать нам, как обойти зону риска и добраться до тихой гавани. Но мне давно казалось, что на протяжении, считай, всей моей сознательной жизни зоной риска оставалась для меня мать.
Стеклянные двери купола бесшумно открылись, и я вошла в это мраморное чрево, не понимая, зачем я здесь и чего ищу. К колонне прислонился спиной ко мне молодой врач, который набирал номер на мобильном телефоне. Освещение было тусклым, сумеречным. Я направилась в кабинет Гомеса, даже не подумав, сидит ли в такое время консультант на рабочем месте и, если он действительно там, как мне держаться, но больше идти было некуда. Я постучалась в дубовую дверь. Стук получился глубоким и гулким, не то что по мрамору, на котором все упавшее разбивалось вдребезги. Мне никто не ответил; я толкнула тяжелую дверь плечом, и она отворилась. В кабинете никого не оказалось. Компьютер был выключен, жалюзи опущены, кресло Гомеса пустовало. И все же здесь чувствовалось постороннее присутствие. В воздухе висел темный, нутряной запах не то крови, не то печени. Я посмотрела под ноги. В дальнем углу кабинета на животе лежал Гомес, уставившийся в какую-то картонную коробку. Я видела подошвы его штиблет и очки, сдвинутые на серебристое темя. Он повернул голову, чтобы посмотреть, кто к нему пожаловал, и, завидев меня, похоже, удивился. Приложив палец к губам, он жестом поманил меня к себе. Я на цыпочках дошла до коробки и опустилась на колени рядом с Гомесом. Кошка Джодо принесла котят. Три мокрых сморщенных комочка пристроились к материнским соскам. Кошка, растянувшись на боку, время от времени принималась слизывать со своих детенышей кровяные сгустки.
Гомес придвинулся к моему уху.
— Видите, у них еще не прорезались глазки. Слепые котята находят мать по запаху. Каждый уже облюбовал для себя сосок и толкает маму лапками, стимулируя выделение молока.
Джодо встревоженно посмотрела на Гомеса, когда тот легонько, одним пальцем почесал ей за ухом.
— Она облизывает вот этого и тем самым его согревает. Видите, он самый мелкий из помета. Облизывая слабого, она передает ему свой запах.
Я сказала, что мне срочно нужно с ним переговорить. Прямо сейчас.
Он помотал головой.
— Сейчас не время. Я принимаю только по записи, София. А кроме того, ваш громкий голос пугает моих питомцев.
Я разрыдалась.
— Кажется, я убила маму.
Он почесывал Джодо. Но при этих словах палец его замер.
— Каким же образом?
— Оставила ее на дороге. А она не ходит. Докторский палец возобновил поглаживание белой шерстки.
— Откуда вы знаете, что она не может ходить?
— Может. Но не ходит.
— Как это понимать?
— Она не может ходить быстро.
— С чего вы взяли, что она не может ходить быстро? Ваша мать — еще не старая женщина.
— Нужно быстрее.
— Но ходить-то она может?
— Не знаю. Не знаю.
— Если вы оставили ее посреди дороги, значит, вам известно, что она может ходить.
Мы перешептывались над котятами, которые сосали и брыкались, лизали и толкались.
— Ваша мать встанет и отойдет на обочину.
— А вдруг грузовик не затормозит?
— Какой грузовик?
— На нас издали двигался грузовик.
— Издали?
— Да. Но он приближался.
— Однако был еще далеко?
— Да.
— Значит, она успела отойти.
На котят капали мои слезы.
Гомес отстранил меня от коробки.
