Александра ткнула пальцем в лежащий на столе пакет.
— От твоей матери, — сообщила она.
Бандероль была адресована Кристосу Папастергиадису.
Кристос явно нервничал: он набивал рот фасолью и делал вид, что знать не знает ни о каком пакете.
— Открой, папа. Вряд ли там отрубленная голова или что-нибудь этакое.
Сказав эту фразу, я тотчас же усомнилась. Что, если собака, жившая при школе дайвинга, вовсе не утонула и Роза отрубила ей голову, чтобы заказной бандеролью отправить в Афины?
Отец подсунул кончик ножа под слой оберточной бумаги со всеми положенными марками и слоями клейкой ленты.
— Что-то квадратное, — сообщил он. — Коробка.
На коробке был изображен йоркширский пейзаж. Гряда холмов, низкие каменные стены, каменный домик с красной входной дверью. Отец перевернул коробку другой стороной и уставился на изображение стоящего в поле трактора и трех пасущихся вблизи овец.
— Чай в пакетиках. Упаковка йоркширского пакетированного чая.
И записка. Он прочел ее вслух.
— «С чувством солидарности в период строгой экономии — семье из Колонаки от семьи из Восточного Лондона, временно проживающей в Альмерии».
Кристос покосился на Александру.
— Он чай не пьет, — объяснила та.
Отцовские губы облепил томат с укропом. Александра передала ему аккуратно сложенную уголком бумажную салфетку. В стакане на столе таких стояло несколько штук.
— Я слежу, чтобы на столе всегда были салфетки, потому что твой папа любит делать из них цветы. Так ему лучше думается.
Надо же, никогда не знала.
— Вот что, — сказал отец, вытирая губы салфеткой. — В качестве отвальной поведу тебя туда, где подают греческий кофе.
Сдвинув очки на коротко стриженное темя, Александра читала текст на коробке с йоркширскими чайными пакетиками.
— София, а Йоркшир — это где?
— Йоркшир — это в северной части Англии. Оттуда родом моя мама. Ее девичья фамилия Бут. Роза Кэтлин Бут. — Сказав это, я сразу ощутила связь с чем-то важным, недоступным Александре. С моей мамой и ее йоркширскими корнями.
Отец бросил салфетку на стол.
— Йоркшир славится пивом сорта «Биттер».
Накануне моего отъезда он повел меня в кафе под названием «Розовый бутон», чтобы угостить обещанным греческим кофе. Мне подумалось: нет ли здесь подсознательного тяготения к первой жене. В самом деле, он взял ее в жены еще бутоном; но я не стала допытываться, чтобы не провоцировать его на разговор о шипах. Мамино имя само наводит на такие мысли. Было бы несправедливо считать, что он и есть пресловутый незримый червь, сгубивший жизнь розы
[6]. Даже я это понимала. Мы с ним сидели рядышком, потягивая приторный илистый кофе из крошечных, как положено, чашек.
— Я очень доволен, что ты познакомилась с сестрой, — сказал отец.
Мы наблюдали за старушкой-нищенкой, переходящей от стола к столу. В руках у нее был пластиковый стакан. В ветхой, но тщательно залатанной, отутюженной юбке с блузой и — точь-в-точь как моя мама — в наброшенном на плечи жакете она сохраняла достоинство. Посетители в большинстве своем опускали в стакан монетки.
— Я тоже довольна, что познакомилась с Эвангелиной.
Отец, как я заметила, никогда не улыбался.
— Чтобы стать счастливой, она должна открыть сердце Господу.
— У нее будут собственные взгляды, папа.
Он помахал какой-то мужской компании, которая резалась в карты. А через некоторое время завел разговор о том, как много для него значит, что я потратилась на покупку авиабилета до Афин. И, конечно же, что я самостоятельно добралась на арендованной машине из Альмерии до аэропорта Гранады.
— Ввиду твоего завтрашнего отъезда я бы хотел выделить тебе кое-какие карманные денежки.
Непонятно, почему карманные денежки нужно выделять перед отъездом, но я все равно была тронута. В последний раз он, по собственному выражению, выделил мне карманные денежки одиннадцать лет назад; наверно, поэтому от его фразы повеяло детством. Вынув бумажник, он положил его на стол и потыкал большим пальцем в потертую коричневую кожу. Реакции не последовало; отец изобразил удивление.
Раскрыв бумажник двумя пальцами, он принялся шарить внутри.
— Эх, — произнес отец. — Забыл в банк зайти.
Он повторно запустил пальцы в бумажник, долго рылся во всех отделениях и в конце концов выудил одну-единственную банкноту в десять евро. Поднес ее к глазам. Опустил на стол, разгладил и торжественно вручил мне.
Я допила кофе и, когда к нашему столу, прихрамывая, подошла старушка-нищенка, опустила десять евро в пластиковый стакан. Она заговорила по-гречески и поцеловала мне руку. Впервые за все время хоть кто-то в Афинах проявил ко мне теплоту. Трудно было смириться с тем, что главный мужчина в моей жизни блюдет свою выгоду за мой счет. Впрочем, это открытие в каком-то смысле меня освободило.
Полуприкрыв глаза и шевеля губами, Кристос Папастергиадис, похоже, молился. В то же самое время пальцы порхали над салфетницей из нержавеющей стали. Он вытащил из этой коробочки тонкую бумажную салфетку, сложил пополам, затем вчетверо, а уже из квадрата как-то получился круг, который чудесным образом превратился в цветок с трехслойными бумажными лепестками.
Отец держал его на ладони, как подношение, а скорее, как вотивное изображение, с которым просят о милости или, опустив в фонтан, загадывают желание.
Мой палец указывал на цветок, покоящийся у него на ладони; у отца был недоуменный вид: будто он и сам не понимал, откуда взялась эта поделка.
А я уже набралась дерзости.
— Не иначе как ты сделал этот цветок для меня.
Наконец он поднял на меня взгляд.
— Да, я сделал его для тебя, София. Тебе же нравится носить в волосах цветы.
Отец вручил его мне; я поблагодарила за предупредительность (о которой он и не помышлял). Он порадовался, что все-таки сделал мне подарок, а еще больше — что я тут же не избавилась от такого дара.
У меня нет плана Б по замене отца, поскольку я далеко не уверена, что мне нужен муж-отец, хотя в структурах родственных связей бытуют такие смешения. Жена может оказаться матерью своего мужа, сын может стать мужем или матерью своей собственной матери, а дочь может стать сестрой или матерью своей собственной матери, которая может стать отцом и матерью своей собственной дочери — вот, наверное, отчего все мы прячемся в табличках друг друга. Мне просто не повезло, что отец устранился из моей жизни, но я же не сменила фамилию на «Бут», хотя было, конечно, искушение назваться так, чтобы люди могли это написать и произнести без ошибок. Он дал мне свою фамилию, и я от нее не избавилась. И даже нашла этому обоснование. Отцовская фамилия поместила меня в более широкий мир имен собственных, которые нелегко написать и произнести.
