Я спросила, где Джульетта научилась методике опроса, которую использовала при составлении, как она выражалась, «истории болезней» моей матери.
— А, я веду все архивы клиники, потому что хорошо знаю английский. — Она покрутила носком кроссовки по цементному полу, как будто нашла непогашенный окурок.
Опустив глаза, я увидела, что она раздавила таракана.
— А почему история болезни называется физиотерапией? — После знакомства с ее автопортретом я присматривалась к ней испытующе.
Не выпуская из рук бутылку пива, Джульетта уселась на растрескавшийся кожаный диван и закинула ногу на ногу.
— Присаживайся.
Она указала на деревянный стул — один из трех, придвинутых к столу. Я переставила его поближе к дивану и села. В залитой светом студии было прохладно. Мне нравилось сидеть там с ней вдвоем, пить пиво и болтать. Впервые за долгое время я ощутила такое спокойствие. Спокойствие птицы, отдавшейся на волю морских волн и течений. Я не стеснялась себя, а это, наверное, значило, что она не считает меня странной, поэтому я не видела причин подражать тем, кто менее странен, и была избавлена от необходимости играть в хамелеона.
Быть может, я и сама захмелела.
Потягивая пиво, Джульетта спросила, нравится ли мне этот сорт. Сама она предпочитала «Эстреллу», а это был «Сан-Мигель».
Да, мне он пришелся по вкусу.
— Физиотерапия — основное лечение, применяемое в нашей клинике. У отца разработаны собственные процедуры и методики. В то же время он, конечно, ищет диагностические показатели в симптомах твоей матери. Измерил электрическую активность мышц и мозга, но не нашел ничего такого, что внушает опасения. Он считает, что не мог проглядеть скрытые органические поражения или сосудистые заболевания.
— Это понятно, но я спросила насчет истории болезней, — сказала я.
— Ее паралич, София, не стоит принимать за физическую слабость.
— Для того мы и приехали в Испанию — чтобы выяснить, есть ли у нее какие-нибудь физические проблемы. — Я набиралась дерзости.
Она подняла на меня взгляд и заулыбалась. Я тоже.
Быть может, мы копировали друг дружку, играя в хамелеона?
Вот только ее ослепительно-белые зубы по большей части оказались фарфоровыми. Они были безупречны. Не понимаю, отчего в безупречности всегда есть что-то жутковатое, но это так. Порой мне случается размышлять о винирах. Вдруг с таких коронок отвалятся фарфоровые покровные фасетки — и тогда обнажатся подпиленные заостренные пеньки, зубы чудовища?
Откинувшись на спинку дивана, Джульетта разглядывала черное пятно, оставшееся на носке кроссовки.
— Архивирование — самая интересная часть моей работы. Я терпеть не могла естественные науки, но по настоянию отца поехала стажироваться в Барселону. Что ни день — тоска смертная. Меня чуть не заставили специализироваться на послеоперационных кровотечениях. Кошмар!
— А почему ты не пошла в художественное училище?
— У меня таланта нет. Но это я предложила построить клинику из мрамора в память о бледной коже моей покойной матери.
Мы были своего рода близнецами. Одна — без матери, другая — без отца.
Классно было поболтать с Джульеттой у нее в студии. По ее рассказам, прежде она жила в другом месте, но с началом экономического кризиса получила возможность приобрести долю в здании бывшей консервной фабрики. Мне стала открываться впечатляющая натура Джульетты. При первой встрече она показалась мне просто расфуфыренной модницей, отчего я усомнилась в ее квалификации. Но какой я ожидала увидеть медсестру или физиотерапевта? Ее трения с отцом примиряли меня с действительностью, поскольку у меня самой тоже были трения с отцом; а кроме того, она заинтересовалась моей недописанной диссертацией. Я невольно обрисовала ей основные задачи изучения культурной памяти. Рассказала, как мучилась угрызениями совести, когда дела у меня шли в гору, как будто от этого мамины дела шли все хуже и хуже.
— Роза первой скажет тебе, что угрызения совести крайне разрушительны.
Джульетта указала пальцем на потолок. Паук, который сплел там затейливую паутину, только что поймал в свои шелковистые сети осу.
Попивая пиво, я призналась, как тяжело мне стало возвращаться к маме в наш испанский пляжный домик после того, как ей отменили медикаментозное лечение, но деваться некуда. Я всю жизнь живу не в своем доме.
Рассказывала я долго.
Паучиха не сдвинулась с места; оса тоже.
Я потеряла счет времени.
Теперь Джульетта Гомес превратилась в хранительницу тайн, отчасти моих собственных, отчасти маминых — детских. Если кости Розы были предметом медицинского исследования, то скелеты в шкафу были предметами совсем иного рода. Все, что передалось от поколения к поколению, отложилось теперь в аудиоархиве Джульетты. Я повторила свой вопрос: почему она называет этот процесс физиотерапией? Не потому ли, что мамины воспоминания засели в костях и мышцах?
— Ну, София, ты больше моего в этом понимаешь, потому как пишешь диссертацию о культурной памяти.
Мы проговорили больше часа, и мне уже стало казаться, что в студии есть звукозаписывающее устройство. Я задергалась. Слишком много я выболтала, но и она после трех бутылок пива выболтала кое-что о себе. И все равно я теперь видела в ней пример для подражания (хотя мне не подняться до одежды такого покроя, до дизайнерской обуви и до столь решительного потребления пива), и не в последнюю очередь благодаря ее методике опроса. Всю оставшуюся часть нашей беседы она молчала, но не пассивно. Я уже задумалась о своей собственной методике опроса, но тут с улицы донесся рык мотоциклетного двигателя. У меня был один совершенно особый информант, который потерял всякую ориентацию, когда я его перебила, не дав договорить. Дело кончилось тем, что он просто ушел. А сейчас кто-то кричал сквозь щель почтового ящика мастерской. Дверь толкнули, металл заскреб по бетонному полу, а потом дверь с лязгом захлопнули.
С бутылкой вина в студии возник Мэтью. Завидев меня, сидящую на стуле, он дернулся, как от удара вилкой в щеку. И попытался вернуть своему лицу нейтральное выражение. Но не особенно преуспел; я тоже не особенно преуспела с нейтралью «берлинго».
— Ой, привет, Софи. — Мэтью скользнул взглядом по сидящей на диване Джульетте, а потом склонил голову набок, и волосы упали ему на глаза. — Вот, завез медсестре твоей матери бутылочку вина из своего погреба.
Разжав губы, Джульетта сверкнула ослепительными зубами.
— Нет, Мэтью, так нельзя. Никогда не врывайся без стука. У входа есть звонок с моим именем. — Она перевела взгляд на меня. — Мэтью решил, что может врываться, когда я работаю, — сказала она. — Почему-то он решил, что может кричать о чем угодно сквозь щель почтового ящика и вести себя, как пожелает. Так что сейчас мне нужно остаться с ним наедине и преподать ему урок хороших манер.
