С громогласными общими приветствиями в подвальную лавку вошла подруга Ингмара, шведка, владелица одного из самых дорогих пляжных ресторанов. Кто-то похвалил ее бирюзовые замшевые туфли, украшенные рядом золотых колокольчиков, пришитых поперек мысков. Молодая и богатая, она — все знали — делала закупки для своего ресторана. На ней было розовое, вязанное крючком платье, а губы она подвела розовым карандашом — один лишь контур. Не знаю, кому нужен контур вместо губ. Она приказала торговке зачерпнуть трех лобстеров и морского ангела, а также прикинуть на весах тунца. У нее был чересчур зычный голос. Может, она сама себя не слышала, но мы-то слышали ее хорошо. Колокольчики на туфлях тренькали при малейшем движении ног. Рестораторша стала торговаться за тунца, и все умолкли, а она пригрозила. Мол, у нее и так прибыли мизерные, а если тут цены задраны, так она и в Альмерии может закупки делать.
Очевидно, повышение голоса привлекает внимание и внушает страх, но вот была ли она дерзкой? Хотела ли я набраться такой дерзости, как у нее? Какого оттенка дерзости хотела добиться я?
Отодвинувшись от ее локтей, я заняла выгодное место для обзора груды слизистых осьминогов, какими с вожделением лакомился Гомес. Украсть такого pulpo, бесформенного и мягкого, не составляло труда. Я просунула свою корзину под мраморный прилавок и мысленно приготовилась смахнуть в нее pulpo. Но остановилась. Ощутила себя не столько дерзкой, сколько неуклюжей. Будь он жив — изменил бы внешний вид, имитируя свою похитительницу. Мог бы даже скопировать цвет и текстуру моей человеческой кожи, которая, кстати сказать, тоже подчас меняет цвет: от волнения, унижения или страха. Его кожа может отображать настроение, краснеть, как я обычно краснею, когда меня просят произнести по слогам мою фамилию. Мне было стыдно смотреть в его умные, мертвые, странные глаза с расширенными зрачками, поэтому я отвернулась — и тут увидела свою рыбу. Она с негодованием таращилась прямо на меня. Крупная дорада была вне себя. Я поняла: ей предначертано стать моей.
Подруга Ингмара сослужила мне добрую службу, приковав к себе всеобщее внимание. В своем кругу она не пользовалась симпатией. Наглая, но не дерзкая.
Чтобы украсть дораду, нужно было победить боязнь разоблачения и позора. Я расслабила все мышцы до такой степени, что стала неподвижной как лист — можно сказать, как чайная заварка, что на рифмованном сленге кокни как раз и означает «блатарка». Очень медленно я придвинулась к рыбине, а сама левой рукой поправила ценник лангустинов, чтобы отвлечь торговку от моей правой руки, которая смахивала в корзину сердитую дораду.
Насколько я могла для себя уяснить, эту модель использует большинство политиков, чтобы управлять своими демократиями или диктатурами. Если в реальность правой руки вторгается левая рука, верно будет сказать, что реальность не есть устойчивый продукт. Кто-то толкнул меня в спину, довольно близко к ожогам, но я даже не обратила внимания и заспешила прямиком к выходу. Похвалила себя за расторопность, новую решимость и целеустремленность. Ощущение целеустремленности меня ошеломило. Оно закрыло все двери к моим органам чувств — к ноздрям, глазам, рту, ушам. Я всецело сосредоточилась на главном, отгородившись от всего происходящего. Целеустремленность предполагает готовность чем-то пожертвовать, чтобы взамен обрести нечто другое, но стоит ли игра свеч, я пока не знала.
На кухне нашего пляжного домика я подняла дораду за хвост и встретилась с ней взглядом. Да, она по-прежнему негодовала. Настрой ее не изменился. Увесистая. Округлая, блестящая, гладкая. Большая рыбина. Я сняла ботинки и растопырила на полу пальцы ног. Под жалобный собачий вой, доносившийся из школы дайвинга, я ощутила всю мощь гравитации, тянувшей меня вниз. Придерживая рыбину за голову, я скоблила чешую тупым ножом. Пес Пабло выходил из себя, не умолкая ни на миг. Положив рыбу на бок, я пропорола ей брюхо от хвоста до головы. Греческая часть моей крови, та, что из Салоник, не нуждалась в гугле, чтобы узнать, как разделывают рыбу. Из распоротого брюха я вытащила внутренности, белые и скользкие. Древнегреческая ветвь моей семьи ловила камбалу на мелководье Эгейского моря. Йоркширская ветвь моей семьи покупала рыбу на пирсе у рыбаков траулера, которые выстояли в северных морях, неся вахту на продуваемой жестокими ветрами палубе по десять часов в сутки.
В рыбе было полно крови. Она текла у меня по рукам. Если бы в дверь постучали в поисках краденого, я бы тут же была поймана с поличным.
Несчастная овчарка завыла с новыми силами. Ее переменчивость ввергала меня в совершенное безумие. Бросив нож, я помчалась босиком по песку ко входу школы дайвинга и распахнула дверь плечом, покрытым волдырями.
Пабло. Пабло. Пабло. Где же он?
Со стаканом вермута в руке Пабло навис над своим компьютером. Грузный, пожилой, с густыми, давно не мытыми черными волосами, расчесанными на косой пробор, он посмотрел на меня большими сонными карими глазами и отпрянул.
Отвяжи собаку, Пабло.
Позади него, на стене, висело зеркало. У меня на щеках остались потеки рыбьей крови, в волосах, превратившихся от ежедневного купания в жесткий колтун, запутались рыбьи внутренности. Своим видом я напоминала морское чудовище, возникшее из ракушек и морских звезд, украсивших зеркальную раму. Я снова вселяла в себя ужас — и в Пабло тоже.
Он отодвинул стул, словно приготовившись бежать, а затем, должно быть, передумал, потому что придвинулся обратно и поднял руку к глазам. На мизинце красовалось золотое кольцо. Казалось, этот золотой ободок врастает в плоть.
— Если не уберешься за пределы моей собственности, — сказал он, — я вызову полицию.
Чтобы разобрать остальное, мне пришлось напрячь слух, потому что собака почуяла близкую свободу, но расслышала я только нечто вроде «коп в нашей деревне — мой брат, в соседней — мой двоюродный брат, а шериф Карбонераса — мой лучший друг».
Схватив его за руку со впившимся в нее золотом, я уперлась лбом ему в лоб; тем временем его правая рука что-то нашаривала под столом. Возможно, аварийную кнопку, ведущую к его расширенной семье копов. Мне было сказано убраться с дороги, чтобы он мог подняться на крышу.
Я отступила назад. Крупный мужчина. Чтобы не потерять равновесие, пока он будет протискиваться мимо, я прижалась рукой к свежеокрашенной белой стене. На ней остался кровавый отпечаток, поэтому я прикоснулась к ней еще раз. И еще. Стена школы дайвинга начала покрываться подобием наскальных рисунков.
Ругаясь и обзывая меня по-испански, Пабло двинулся вверх по ступенькам. В руках он держал кость — желтую вонючую кость. Вот до чего он пытался дотянуться под столом.
Пабло оказался на крыше, с собакой и костью. Отшвырнул ногой стул. Собачий лай сменился рычанием, а Пабло прищелкивал языком, успокаивая, по всей видимости, своего пса. Я услышала, как над головой упал и разлетелся на черепки цветочный горшок.
В вестибюле школы дайвинга было прохладно. На столе у Пабло надрывался телефон, стоящий рядом с догорающей спиралью цитронеллы и стаканом вермута. Ожил автоответчик: «Мы говорим на немецком, нидерландском, английском и испанском. Готовы обучить начинающих до уровня специалистов».
