Проявляя чудеса терпения и вежливости, семья дяди Саши прожила мучительные пятнадцать лет под игом деревенского труда и обслуги бесконечного конвейера наезжающей родни. Ведение хозяйства в селе носит непреходящий характер, а мысли о покое посещают крестьян лишь с первым снегом да при случайном взгляде на церковный холм и нисходящий по нему разноряд кладбищенских крестов. Только по зиме и отдыхается немного в деревне. Покормил скотинку, подчистил кошары, натаскал в дом колотых дров и угля, натопил печь и знай себе — лежи да грей пятки! Но и зимой — когда самое время отдышаться после жаркой страды и набираться сил к следующей — дядя Саша и тетя Роксана, как заправские метрдотели, продолжали принимать и провожать гостей.
Тем не менее ближайшее окружение дяди, включая живших за его счет гостей, настаивало на том, что он чрезмерно ленив и будь он немного расторопней, шоколад благополучия перепал бы и ему. Но не лень и не медлительность дядьки были причиной затянувшегося материального кризиса семьи, а бесконечный наплыв родни и полная неспособность говорить людям «нет».
Так, например, без особых колебаний, не умея назначить цену, он соглашался выстроить богатый балкон соседу за сущие гроши, в то время как оконные рамы его собственного дома давно нуждались в покраске. Доброта и нестяжательство мужа доводили мою тетушку до возмущенного ступора, а со временем и ее сыновей — моих двоюродных братьев, которые, возмужав, перестали опасаться грозного отцовского ока. Этими качествами он отдаленно напоминал своего тестя Асатура, который, несмотря на общую нелюбовь к большинству родственников, относился к зятю с особым пиететом. На все железные доводы супруги относительно некрашеных окон и еще кучи ожидающих его рук недоделок, дядя Саша, невинно пожимая плечами, только приговаривал: «Ну, попросили люди… Как откажешь?»
Хотя иногда, безо всяких на то причин, на дядьку находила настоящая трудовая лихорадка и кулаческая озабоченность домом. Тогда с чувством комсомольской ответственности он брался за выведение пришедшего в упадок хозяйства на передовые рубежи образцовых крестьянских дворов. Вот уж где с нас сходило по семь потов.
Вместе со взбудораженным дядей Сашей активизировалось и семейство, и все обитавшие на тот момент в доме гости. Тетя Роксана выдраивала дом изнутри, дядя Саша устранял поломки и добирался до облезлых рам, мы — три брата — занимались уборкой двора, гостям перепадала трудовая доля подсобных рабочих.
В эти дни, казалось, всеми овладевало ярое начало созидания, подсвеченное разноцветами хорошего настроения. Будто вместе с пробудившимся к деятельности дядькой оживала и природа, обостряя придремавшие в сонной тянучке дней инстинкты. Овцы, куры и утки, уловив радостное бурление жизни, не переставая спаривались. Кряканье сношающихся индоуток, кудахтанье петуха, настигшего курицу, сладострастное блеяние прежде фригидных овец — этот гимн животной любви носился в воздухе и волновал нас, созревающих подростков.
День сгорал враз, как просмоленная лучина. Еле добравшись до постелей, все мигом засыпали. Окутанный ночью, сгинувший в деревенской тишине, дом трясся от храпа сморенных трудом людей. На небе по-прежнему висел латунный диск луны…
…На небе по-прежнему висел латунный диск луны. Легкий ветер гнал с моря теплые и соленые потоки свежести. Влажный воздух ламинарными струями растекался по телу и сладко клонил ко сну. На Арменикенд быстро надвигалась ночь. Пахло горячим асфальтом и шашлыками. Слышалась живая музыка — кто-то гулял на широкую. Сутки в гостях у бабушки пролетели как один час.
Нам было пора.
— Сынок, нам пора, прощайся с бабушкой и гостями.
— Ну мам, еще чуть-чуть…
— Давай, давай, сын, собирайся, послезавтра приедем снова.
— Правда?!
— Не скули, Полковник, — сказал подошедший сзади дядя Наиль и запустил цепкую пятерню в мои вихры. — Полковники не скулят. Помни это.
— Слушаюсь! — отчеканил, вытянувшись по стойке, с трудом втянув набитый живот.
— Ну вот. Молодец, Полковник. Теперь иди. Слушайся маму и не забывай о чести мундира…
Рассказы
Брат
Арсен ушел из дома в пятницу в синяках, демонстративно треснув дверью, обреченно всхлипывая, цедя проклятия, полагая, что уходит навсегда. А в среду ночью мне позвонили. В тот день я сильно устал и не мог уснуть. Тесня грудь, зрела бессонница, билась и пульсировала, точно хотела выплеснуться наружу. Я лежал на спине и исследовал потолок — это выражение статики, постоянства, равнодушия. Потолок просто висел надо мной и ничем не мог мне помочь, словно скованный параличом врач.
Звонили из милиции. Лейтенант по фамилии Овсепян. Борис Овсепян. Выходит, земляк. Колоритно растягивая слова, спросил, я ли Валера. Получив утвердительный ответ, принялся хулить меня за то, что я могу спать, когда мой брат разжигает на улице костры, трясясь от сырого холода. Говорил, что армяне не должны так поступать с близкими, говорил, что мы многострадальный народ и поэтому должны быть милосердны друг к другу.
Мент-христианин учил меня милосердию.
Мне представилось, как сидит он в обшарпанном отделении, обтянутый в серую форму, за решетками беснуется пьяная нечисть, а в телефонную трубку льются блаженные потоки распятой некогда любви.
Я слушал и молчал, не зная, что и сказать.
Нужно было как-то успокоить набиравший темп, готовый воспламениться от колкой речи язык лейтенанта.
И я наконец вымолвил:
— Вы не знаете главного. Его ждут дома и очень волнуются. Лежачая мать вся извелась, отец потерял сон, и я, как видите, тоже не сплю. Скажите, когда и куда надо подъехать забрать брата?
Я встал и записал адрес отделения.
— Спасибо большое, Борис.
— Спокойной ночи.
Я поставил будильник на шесть утра, отзвонился матери, успокоил ее и, повернувшись на бок, попытался уснуть. Постепенно беспокойное грудное тарахтение сошло на нет; сначала перед глазами поплыли ласковые кадры, затем все смешалось в упоительном вихре, а потом зазвенел звонок. Еле продравшись сквозь цепкие лохмотья полуторачасового сна, я принял вертикальное положение. Умылся, отжался, позавтракал, принял душ, оделся, вышел на улицу. В тот день в составе группы молодых писателей пригласили на встречу с классиком немецкой литературы; встреча должна была пройти на Ваське в десять утра. В запасе оставалось три часа.
Город просыпался. Дворники-таджики в оранжевых жилетах шаркали метлами, смиренно пригнув головы, будто ожидали внезапного нападения сзади. Громыхая проехал мусоровоз. Поднятый им клуб пыли, пронизанный солнечным потоком, казался золотым. Вдруг ловлю себя на мысли, что после бессонной ночи уверен в себе больше обычного. Не совсем еще втиснувшись в реальность, обитая на грани состояний, блуждая между сном и явью, чувствую, как поступь обретает свойства силы, взгляд — прямоты, мысль — ясности. В трамвае полно народу. Мерно раскачиваясь, людская масса то наваливается вперед, то волной откатывается назад. Тяжело охнув, открывается дверь. Сидящая напротив дверей старуха, завидев меня, морщит дряблый нос и отворачивается к окну, как от постыдной для себя сцены.
