А потом были страшные бомбежки. В воздухе ревели реактивные двигатели. Завывали сирены, небо прорезали трассеры зенитных пулеметов в тщетных попытках остановить накатывавшие с севера волны страха, воплощенного в агрессивном металле.
Спустя несколько лет крестьянин умер, а дряхлого, разваливающегося «Бубу» продали в Шабац ушлому дельцу Видое Томичу по прозвищу Киза, отдавшему за него столь скудную пачку измятых динаров, что уместнее было бы сказать – отдали даром. Старый Киза с пожелтевшими от курева пальцами перепродал «Бубу» на авторазбор, что расположился на окраине одного сремского городка.
Теперь он стоит здесь, в углу этого ангара, ожидая, когда его пустят на запчасти. Скука. Всепоглощающая, выедающая нутро скука. Не с кем даже поговорить, никто не приходит, лишь иногда заглядывает кошка, почти что котенок, которой нравится прятаться от полуденного зноя под его днищем. Казалось, совсем недавно он был чьей-то мечтой, а уже сегодня он никому не интересен, кроме бездушного механика с отверткой и разводным ключом, который только и думает о том, как разобрать «Бубу» на куски, залатав его частями других ветеранов, еще не списанных окончательно. «Какой ужас…» – думал «Буба». Как-то особо печальным утром он хотел было разогнаться и въехать в бетонную стену ангара, но искры в аккумуляторе не оказалось. Приметив эти жалкие потуги, из дальнего угла выполз раритетный «мерседес», выкатившийся из сборочного цеха еще в конце сороковых.
– Я приехал сюда из Мюнхена в шестидесятые, – прошептал пенсионер. – Дома я возил почтенного бюргера и его семейство, сюда же я привез лихого прекодринского строителя, приезжавшего к нам на заработки. Тогда много югославов работало у нас. Их называли «гестарбайтеры». Вернувшись, со мной он покорил все село и даже окрестные городки… Когда-то я мечтал о двухместном гараже и об изящной спортивной машинке из почтенного баварского семейства рядом, а оказался в обществе тракторов и комбайнов… Понимаю тебя, мне знакомо это тихое, заполняющее цилиндры отчаяние…
«Буба» так давно не слышал ласкающей слух грубой родной речи, что почти позабыл ее и с трудом подбирал слова, чтобы ответить почтенному «мерседесу».
– А я мечтал быть самолетом и парить в облаках… Как мой дед, – прошептал «Буба», стряхнув дворником пару капель воды, ненароком вырвавшейся и брызнувшей из омывателей на стекло. – На что ты надеешься? Веришь в доброту механика? Слабое утешение…
– Уныние – это дурно. – Старый «мерседес» приосанился, выпустив немного воздуха из передних колес. – От него плавится проводка и днище покрывается ржавчиной. Жизнь – это скоростное шоссе, ты катишься по нему в попытке догнать линию горизонта, но она всегда ускользает от тебя. Но пока крутятся колеса, пока утробное рычание твоего мотора услаждает слух шофера – ты жив. Надежда, она поддерживает не хуже десяти галлонов высокооктанового бензина. Живи, мечтай, и может быть…
– Посмотри на этого «жука»! – Возглас юной девушки заставил затаиться старого «немца». Неприлично было разговаривать при людях.
– То что надо! – ответил ее спутник.
В дверях стояли двое. Акцент у них был как у того «москвича», только значительно мягче.
Они осмотрели «Бубу» со всех сторон, и внутри, и снаружи.
– Мы его берем. – Его голос звучал уверенно.
Она погладила «Бубу» по капоту и тихо сказала:
– Мы отреставрируем тебя, малыш. Будешь как новый.
Через пару месяцев он мчался по Белграду, ощущая себя заново сошедшим с конвейера, а его салон разрывался от ритмичного речитатива: «Амо сви заjедно, као пси да лаjемо!»
Небо вновь согревало его своей синевой, деревья обдували ветерком, а встречные «Икарусы» широко улыбались. Вечером же, где-то в окрестностях Скадарлии, в неверном электрическом свете уличных фонарей ему показалось, что он увидел величавые обводы того самого «мерседеса», из которого выходил степенный, хорошо одетый господин с тростью.
20 июля 2017 года
Вакуум
Он превращался в точку. Ему не хватало воздуха. Он задыхался, проваливался внутрь себя, куда-то в пятки, на самое дно, и никак не мог вернуться обратно, к свету, ощущая, что его будто бы засасывает в зыбучие пески. Беззвучная, выматывающая, многочасовая борьба в непроглядной мгле. Наконец ему удалось выбраться наверх и вновь увидеть окружающее сквозь прозрачные хрусталики глаз. С каждым разом возвращение давалось ему все тяжелее, а приступы повторялись все чаще и чаще.
Крупные капли пота сползали по его иссохшему, прорезанному глубокими морщинами лицу, больше похожему на маску, наскоро склеенную и небрежно ушитую из куска пергамента. Он привстал на кровати, кряхтя от усилия и помогая себе локтем, и огляделся. Вокруг все те же бледно-серые стены с желтоватым оттенком, насквозь пропитанные запахом лекарств и дезинфекции, и неестественно-яркий, голубоватый свет чуть потрескивающих ламп. На тумбочке, рядом с изголовьем кровати, лежит раскрытая книга в потрепанной, истертой обложке. Напрягся в попытке вспомнить ее название. Оно где-то тут, рядом, но… Нет, не смог, хоть и прочитал эту книгу уже несколько раз подряд. В памяти удалось выловить лишь одну фразу – «Мы в ответе за тех, кого приручили». Тут же в неясном мареве витал и смутный образ автора. Вроде бы летчика. Да, точно. Французского пилота. На стене над кроватью хрипело старенькое радио. Что-то из классики… Прислушался, чуть сощурив глаза от напряжения. Такая знакомая мелодия, переборы, порождающие привкус славных былых деньков, которые растаяли в прошлом, оставив лишь легкую, посасывающую где-то в глубине светлую грусть.
«Knock, knock, knocking in the heaven’s door…» – сочилось сквозь помехи и треск умирающего динамика. «Да, подходящая песенка», – подумал он с грустной усмешкой и, протянув руку, убавил громкость, а спустя миг полностью отключил приемник, погрузив комнату в тишину. Он скучал по Ее звонкому голосу, но сейчас его целыми днями окружало только молчание, такое густое, что казалось, будто его можно резать ломтями. Оно давило со всех сторон, обволакивая его тишиной как мелкой паутиной, но он продолжал избегать любых посторонних звуков. Ему был нужен только Ее голос, все прочее казалось ему лишь суррогатом, недостойной заменой, фальшивкой.
Его сознание вело изнуряющую борьбу с окружающим миром. Каждое мгновение. Час за часом, день за днем. Без надежды на победу. Он просто вытеснял не устраивающую его реальность вовне, не желая уступать ей, смиряться. «Что я здесь делаю? Зачем мне терпеть все это?» – по кругу носилось в его голове. Эти мысли выедали, иссушали его без остатка, забирали последние оставшиеся крупицы сил. Ему казалось, что он покрывается плесенью, врастая в больничную койку, растворяется без остатка в местной затхлой атмосфере. Три раза в день санитары приносили какую-то еду, точнее, пародию на нее, но он практически не замечал этого, не понимая, зачем нужно есть, когда рядом нет Ее.
Под подушкой он нащупал объемный толстый блокнот. Рывком он достал его и лихорадочным движением прижал к груди. Сердцебиение участилось. Он не расставался с ним ни на миг и очень боялся его потерять. Последняя связующая нить. Он свесил ноги с кровати и примостил блокнот на коленях. Бережно раскрыл. На первой странице старая потрескавшаяся фотография. Мощная средневековая крепость и они, сияющие беззаботной юностью, на ее фоне. Пролистал страницы, исписанные его мелким, бисерным почерком. Здесь он каждый день выводил буквы, с трудом удерживая карандаш в негнущихся от артрита пальцах. Он писал письма, которые Она уже не могла прочитать. Но он верил, что Она все услышит и почувствует, если он доверит это бумаге. Эти письма напоминали скорее дневник или исповедь. Он так привык поверять Ей все свои размышления, воспоминания, чаяния, что не смог прервать этот диалог, даже когда Ее рядом не стало. Каждое утро он просыпался с новой мыслью, которая за ночь созревала в нем как плод на ветви фруктового дерева. И он, сорвав эту мысль, торопился поделиться с Ней, записав в блокнот, пока утерявшая былую цепкость память еще удерживала ее. Когда он брался за карандаш и, подслеповато щурясь, начинал выводить свои неловкие буковки, туман в голове как будто рассеивался, и он ясно видел прошлое, так, будто все это происходило только вчера.
