Мать быстро закивала, мелко трясясь всем телом.
Знаменский переводил взгляд с дочери на жену и обратно. Внутри у него все кипело.
– Молчать! – резко выкрикнул он – Это позор! Дезертирство! По радио сказали…
– По ра-ди-о ска-за-ли! – мерзким издевательским голосочком передразнила его дочь. – Послушай себя со стороны! Твое радио где-то там, а мы здесь! В общем, так, – она решительно уставилась на отца, – у нас есть три варианта. Уйти. Потерять человеческий облик. Умереть. Я за первый обеими руками, готова и на третий, но категорически против второго!
Профессор смерил дочь тяжелым взглядом и замотал головой, беззвучно шевеля губами:
– Нет… Нет… Нет!
– Довольно! – Дочь попыталась топнуть ногой, но звук вышел малоубедительный. – Я ухожу, а ты поступай как хочешь. Мать, ты со мной?
Сидящая за столом с отсутствующим видом женщина, казалось, только очнулась и теперь переводила беспомощный полубезумный взгляд с дочери на мужа. Она открывала рот, но не могла выдавить из себя ни слова, как рыба, выброшенная на берег.
– Если ты выйдешь за порог, – тихо начал профессор, – я прокляну тебя. – Окончание фразы утонуло в оглушительном стуке захлопнутой входной двери. – Ну а ты что сидишь? – Знаменский свирепо уставился на жену. – С кем ты?!
Желание уйти вслед за дочерью шевельнулось внутри. Она хотела этого, честно хотела и очень сильно, но желание не могло прорвать сковывающую пелену безразличия, ему просто не хватало сил. Сделав последнее усилие встать и потерпев неудачу, она равнодушно пожала плечами и, понурившись, вернулась к пасьянсу, так и не сказав ни слова.
– Вот и ладно. – Профессор казался удовлетворенным.
Нагнувшись, он стал шарить под креслом в поисках топорика, взятого в дворницкой, которым в последнее время он рубил мебель. Через полчаса на огне шкварчала сковорода.
Ноябрь 2016
Выбор
Лысеющий господин в ладно сидящем, скрывающем полноту пиджаке английского сукна и с тростью в руках неторопливо прогуливался по мощеной набережной Дуная, забитой ярким светом электрических фонарей. Из кармана у него выглядывала свернутая газета, судя по шрифту заглавия, вероятнее всего, респектабельная «Политика», издающаяся семейством Рибникар. Господин любезно раскланивался с другими, совершавшими ежевечерний ритуал променада перед отходом ко сну земунцами, чьи лица достаточно примелькались ему за год жизни в этом еще недавно австрийском предместье Белграда. Немцы принимали его за хорвата, хорваты – за немца или за мадьяра, а сербы по неуловимым признакам понимали, что перед ними «руски избеглица», и сопровождали ответный кивок радушной улыбкой.
Миновав шумные кафе с гуляющей под залихватское пение тамбурашей публикой и проигнорировав зазывающие огни роскошных ресторанов, он прошел чуть дальше в сторону Гардоша, где фланирующая публика встречалась уже реже, поднялся по переулку вверх и, свернув в едва заметный проулок, зашел в неосвещенную дверь крошечного ресторанчика, где подавали отличное карло-вацкое молодое вино и недурной сыр к нему. Там, в тишине, он рассчитывал внимательно изучить утреннюю «Политику» и набросать в блокноте заметку для одного еженедельного русского издания. Хозяина – старого обходительного серба-пречанина, в зале было не видно, лишь в углу спиной ко входу сидел посетитель, перед которым уже выстроилась батарея опустевших бутылок. Его профиль и характерная армейская выправка показались смутно знакомыми вновь зашедшему гостю.
Обойдя подгулявшего посетителя чуть сбоку, господин журналист уверенно признал в нем своего соседа по каюте на эскадренном миноносце «Дерзкий», который в конце ноября 1920 года уносил их из Севастополя в неизвестность эмиграции. Впрочем, тогда ее еще называли эвакуацией, надеясь на скорое триумфальное возвращение. Случайная встреча его не особенно удивила, даже напротив. Он уже открыл рот для приветствия, как вдруг испуг мелькнул в его глазах.
– Что… что вы задумали? Не смейте! – вырвалось у журналиста при виде того, чем занимается его старый знакомец. Тот методично снаряжал барабан револьвера патронами.
Услышав выкрик, он поднял равнодушный взгляд, чуть затянутый пеленой алкоголя, и, вроде бы узнав вошедшего, вернулся к своему занятию, не произнеся ни слова.
– Штабс-капитан, вы пьяны! – Журналист постарался придать голосу строгость.
– Да. – На этот раз он удостоил нависшего над ним плотного господина ответом. В его голосе не отражалась ни одна эмоция. Он был холоден и пуст. Закончив с патронами, штабс-капитан с характерным щелчком вернул барабан на место, прокрутил его и взвел курок. Тускло блестевший ствол револьвера был уперт в его подбородок.
– Не делайте этого, прошу вас. – Рука полного господина легла на его плечо.
– А в окружении, помню, не возбранялось. Лишь бы не попасть к красным в плен. – Тот, кого назвали штабс-капитаном, был невозмутим и говорил тихим, почти вкрадчивым голосом.
– Вы не в окружении, – прошептал журналист, не убирая руки.
– Да? – Штабс-капитан, казалось, искренне удивился и даже положил револьвер на салфетку. – А у меня ощущение хуже, чем под Новороссийском в январе двадцатого, когда «товарищи» прижали нас к морю и наша рота чудом успела погрузиться на транспорт. – На виске у него проступила бьющаяся синяя жилка. – А в ноябре уже из Крыма мы уходили за море с Врангелем в надежде на весенний поход. Помните? – Он испытующе поднял глаза на своего визави. – Тогда мы были армией. А кто мы теперь? Таксисты? Дорожные рабочие? Да сядьте вы уже, Константин Петрович! – Он досадливо стряхнул руку с плеча и кивком указал на стул напротив.
Константин Петрович послушно расположился на указанном ему месте, ни на миг не выпуская из поля зрения револьвер, лежащий перед штабс-капитаном на столе.
– Погоны прапорщика мне, юнкеру, в Новочеркасске вручал сам полковник Дроздовский. – Его голос наполнился ностальгией и болью, переполнявшие его воспоминания потекли вместе со скупыми слезинками, скатившимися по щекам. – И вот в них, с вензелем «Д» на малиновой ткани, в плен попадать было никак нельзя. Красные прибивали их гвоздями к плечам. Впрочем, и мы особо не церемонились с их комиссарами, платили им той же монетой… – Он уронил голову на грудь и после минутной паузы продолжил, с прищуром глянув на собеседника: – Вы читали Ницше, Константин Петрович?
Тот медленно кивнул.
– Так вот, там, под Каховкой, Екатеринбургом, на Дону и в Царицыне и даже в самом конце, на Перекопе, я ощущал себя der Übermensch. Мы все себя так ощущали. Мы были бессмертны, сливаясь в единый живой организм, беспощадно разивший врага, – Первый офицерский полк. Красные, махновцы и вся прочая сволочь трепетали, завидев малиновые фуражки, а мы питались их страхом, он придавал нам сил…
Штабс-капитан вновь погрузился в молчание. Спустя пару мгновений он передернул плечами, будто сбрасывая оцепенение, и достал помятый конверт из внутреннего кармана потрепанного пиджака.
