За насквозь промерзшим окном, заклеенным крест-накрест, разрывался репродуктор, висящий на фонарном столбе. Напряженный и торжественный голос диктора, чьи уверенные модуляции изо дня в день поддерживали тлеющие угольки надежды в душах радиослушателей, тонул в свистящих завываниях ледяного ноябрьского ветра, уносившего слова и целые фразы в сторону моря.
В когда-то уютной, обжитой многими поколениями семьи квартире профессора Знаменского было ненамного теплее, чем на заснеженной улице. Сначала в буржуйке сгорели все венские стулья, потом книжные шкафы, затем паркет. Теперь очередь дошла и до книг, громоздившихся покрытыми пылью стопками по углам комнаты, когда-то служившей гостиной, а теперь единственной отапливаемой, а значит, жилой в квартире, заваленной матрасами, одеялами, какими-то тулупами и прочим тряпьем.
Сегодня в огонь ушло полное собрание энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Профессор с равнодушным удивлением ощупывал себя изнутри и не находил ни крошки сожаления. Странно. Он думал, будет больно, эти книги достались ему еще от деда, на них он вырос, но внутри ничего, только звенящая пустота. И немного раздражения – дымили эти увесистые тома изрядно, а вот тепла почти не прибавлялось. Профессор в двух свитерах и надетом поверх домашнем халате, с проседью в давно не стриженной бородке клинышком, когда-то столь модной у людей его звания, и в треснувшем пенсне, устроился в кресле, которое пока берег от ненасытного чрева буржуйки. На пару минут он задремал, свалился в забытьи, не выпуская из рук кочерги, которой ворошил не желавшие гореть толстые кожаные обложки. Краткий, вязкий морок успел отравить затуманенное голодом сознание сном. Привиделась еда. В последний раз поесть удалось еще на той неделе, когда повезло выменять на патефон полбулки сырого непропеченного хлеба и куцый мешочек какой-то крупы, кажется, комбикорма. Когда это было? Четыре, пять дней тому назад? Не важно. Дни слились в единый мутный поток.
За круглым столом, покрытом протершейся скатертью, на колченогом табурете устроилась кутающаяся в шаль супруга профессора. С остановившимся взглядом запавших от недоедания глаз, окруженных сетью глубоких морщин, и жидкими, давно немытыми волосами, забранными в хвост, она казалась восковым манекеном. В блеклом, временами моргающем свете болтавшейся над столом лампы она механически раскладывала пасьянс, в безнадежной попытке ухватиться за привычный ритуал из прошлого, из мирной, а значит, сытой, жизни.
В дверях стояла их дочь, закутанная в фантастический, сшитый из нескольких тулупов наряд, перевязанная платком и с санками в руках. В комнате висело густое, осязаемое напряжение. Эта тяжесть давила на обитателей квартиры и не давала смотреть им друг другу в глаза. Девушка переводила блуждающий взгляд с пламени, глодавшего в приоткрытой печи страницы с ятями, на заиндевевшее окно, потом на груды одежды, сваленные на полу. Наконец она решилась поднять глаза на родителей, скользнула мельком по сгорбившейся фигуре матери и вперила полный упрека взор в отца.
– Вы так и будете сидеть?! – В ее голосе сквозило недоуменное отчаяние. – Мы же должны отвезти Павлика! Одна я не справлюсь.
Павлик умер прошлой ночью. Он просто не проснулся. Вот и сейчас он продолжал лежать на придвинутом к стене матрасе, с головой, укрытой стеганым байковым одеялом. Пережили в тишине. Но скорбь все же смогла пробиться сквозь плотную пелену безразличия, закутавшую в последние месяцы каждого домочадца в собственный кокон. Но к ней примешивалось еще какое-то чувство. С привкусом горечи. Никто из семьи не рискнул бы признаться даже самому себе, что это чувство было завистью.
– Отмучился, – прошептала мать с жалостью и после не произнесла ни слова.
– Что вы молчите?! – Дочь сорвалась на крик.
Отец поднял голову и едва слышно пролепетал срывающимся голосом:
– Мы должны выжить. Любой ценой. Павлик хотел бы этого. Чтобы не зря… Он умер, чтобы мы могли жить.
– В таком случае я не хочу жить. – Голос жены звучал тускло и безразлично. – А я и так не хочу, – добавила она после секундной паузы.
– Это… это нельзя! – Дочь, задыхаясь от гнева, начала заикаться. – Мы… мы превратимся в животных, даже хуже… Как мы будем жить с э-этим?
– Ключевое слово – будем жить! – Отец даже приподнялся в кресле, на что ушли все его силы. – Будем жить, – повторил он с блеском в глазах, – а не умрем. Он бы хотел, чтобы мы выжили, смогли рассказать потом… – Он говорил медленно, чеканя каждое слово, дававшееся ему со все большим трудом.
– Не говори за него! – Дочь взвизгнула. – О чем ты потом рассказывать собрался, о том, что с собственным сыном сделать хочешь?
– Хорошо. – Отец примиряюще поднял ладони. – Давай рассудим логически. Что предлагаешь ты? Тихо умереть от голода и холода, как Покровские за стеной? Ты этого хочешь, да? – В отличие от супруги он еще не утратил волю к жизни и продолжал сопротивляться.
– Я уже говорила. И повторяю в сотый раз. – Дочь говорила медленно и размеренно, будто зачитывая параграф из учебника для начальной школы. – Я предлагаю уйти из Города. К тете в деревню. Там есть еда и дров в избытке. Она нас примет. Как выйти из Города, я знаю.
– Нет! – Отец слабо стукнул кулаком по подоконнику. – Это предательство! Там враг! – Слова у него выходили рубленые, жесткие, с острыми углами. – Да и тетка твоя… – Он сокрушенно покачал головой, явно не одобряя свояченицу.
– Ты не солдат, тебе шестьдесят три года, какое предательство? – В интонациях дочери появились умоляющие нотки. – Мы с мамой – женщины, мы не воюем, и мы идем не к врагу, а к тетке в деревню, у которой картошка в подполе и кадушки с квашеной капустой – помнишь, как ты ее раньше любил? А то, что ты предлагаешь… – Она запнулась, не решаясь произнести вслух и тщательно подбирая слова. – Это не худшее предательство?
На секунду профессор потерял свою уверенность и тут же принялся протирать пенсне, как всегда делал в моменты душевного смятения.
– Но мы же уже… – робко начал он, – кошку…
– Павлик твой сын, а не кошка! – В ее глазах пылало отвращение. – Ты сына с кошкой сравниваешь? И да, то, что ВЫ, – это слово она произнесла с особым нажимом, – сделали с Морковкой, не менее отвратительно. – По ее лицу пробежала короткая судорога, и дочь, всхлипывая, уткнула лицо в ладони. – Не-на-ви-жу, – сквозь рыдания прошипела она.
– Сейчас такие обстоятельства! – Отец выглядел растерянно, но не отступал. – Вот семья дворника…
Дочь отняла руки от заплаканного лица, выставила их перед собой и попятилась назад, пока не уперлась спиной в дверной косяк:
– Не говори мне о них ничего. Это не люди! – Каждое слово было наполнено презрением самой высшей пробы.
– Хорошо. Не будем о них. Но идти на измену родине нельзя! – с нажимом повторил отец.
– Папа… – казалось, эмоции сожрали все ее силы, осталась только бесконечная усталость, – то, что предлагаешь, ты… Мама верно сказала – зачем тогда жить? Ты профессор медицины, у тебя же есть цианид на службе, я знаю! Давайте все вместе…
