– Чистки?
– Да. Власти облюбовывают район, нагоняют полицию, та ловит
бездомных и сплавляет куда подальше. Именно это произошло в Атланте накануне
Олимпиады – позор, видите ли, если мир узрит на улицах нищих и попрошаек. Вот
они и приказали своим штурмовикам решить проблему, а потом хвалились, какой
чистенький и аккуратненький у них город.
– Куда дели людей?
– Да уж, конечно, не в приюты, черт побери, их в Атланте
просто не существует. Прошлись частой гребенкой по центру, собрали всех, кого
можно было, вывезли на окраины и разбросали там, как навоз. – Секунд пять, пока
одной рукой Мордехай подносил ко рту стаканчик с кофе, а другой регулировал
отопитель, руль машины болтался сам по себе. – Запомни, Майкл: каждый человек
вынужден где-то быть, то есть присутствовать. У этих людей нет выбора. Если
голоден – просишь пищу. Если устал вусмерть – засыпаешь, где откажут ноги.
Если у тебя нет дома – живешь где придется.
– Их арестовывают?
– Каждый день, и это по-настоящему глупо. Возьмем бродягу.
Время от времени ему удается приткнуться в приют, найти работу, за которую
сколько-нибудь да платят. Он старается, хочет подняться на ступеньку выше. И
вдруг его арестовывают за ночь под мостом. Но ведь каждый должен где-то спать.
Вся вина этого человека в том, что городские власти с поразительной
близорукостью приравняли бездомность к преступлению. Парень вынужден платить тридцать
долларов, чтобы выбраться из камеры, и еще столько же составляет
административный штраф. Шестьдесят долларов из очень тощего кошелька. Общество
дает нашему герою очередной пинок в зад. Он арестован, оскорблен, оштрафован,
наказан – и должен осознать порочность своего образа жизни. Найди дом! Чтоб на
улице тебя больше не видели! Это происходит во всех наших городах, Майкл.
– Лучше остаться в камере?
– Когда ты был в тюрьме в последний раз?
– Я там вообще не был.
– И слава Богу. Полицию никто не учит работать с бездомными,
тем паче если они недееспособны или больны. Тюрьмы переполнены. Система
уголовного судопроизводства абсурдна в принципе, а юридическая ответственность
за отсутствие постоянного места жительства запутывает ее окончательно. И –
полный маразм! – сутки пребывания за решеткой обходятся обществу на двадцать
пять процентов дороже, чем день в приюте с питанием, расходами на транспорт и
помощью в трудоустройстве. Двадцать пять процентов! Это без затрат на арест и
судопроизводство. А большинство городов, в частности Вашингтон, предпочитают
закрывать приюты и разоряться, чтобы превратить бездомного в преступника.
– Похоже, пора судиться с ними.
– Мы заваливаем суды исками. По всей стране наши адвокаты
борются против дурацких законов. Власти не жалеют средств на уплату судебных
издержек, а могли бы на эти деньги выстроить несколько приютов. Да, нужно очень
любить нашу страну, чтобы жить в ней. Нью-Йорк, богатейший город в мире, не в
состоянии дать каждому своему жителю крышу над головой, и бродяги спят на
тротуаре Пятой авеню. Сия картина столь ранит сердца чувствительных ньюйоркцев,
что они избирают мэром Руди Как-его-там, который торжественно клянется очистить
улицы от бродяг. И он выполняет обещание и получает от городского совета
голубую ленту за беззаветное служение обществу. Методы знакомые: урезать
бюджет, закрыть приют, программу социальной помощи свести до минимума. Зато
нью-йоркские юристы сколотят состояния на защите интересов города в судах.
– А что в Вашингтоне?
– Немногим лучше.
Мы въехали в ту часть города, где недели две назад я
предпочел бы не появляться даже в бронежилете. Витрины редких магазинов
прятались за толстенными черными металлическими решетками, жилые дома
напоминали заброшенные фабрики, из окон которых почему-то торчат шесты с мокрым
бельем. Вот на какую архитектуру уходят деньги налогоплательщика!
– Вашингтон, – не умолкал Мордехай, – город преимущественно
негров, среди которых много преуспевающих граждан. Он привлекает людей,
стремящихся к переменам.
Хватает всякого рода активистов и радикалов. Вроде тебя.
– Я бы не стал причислять себя ни к тем, ни к другим.
– Сейчас понедельник, утро. Где в это время ты привык
находиться на протяжении последних семи лет?
– За рабочим столом.
– Прекрасным столом.
– Да.
– В роскошном кабинете.
– Да.
Одарив меня широкой улыбкой, Мордехай подвел черту:
– Значит, ты радикал.
Инструктаж закончился.
В здании когда-то размещался универсальный магазин.
Табличка, написанная от руки, гласила: “Добрый самаритянин”.
– Частный приют, – пояснил Мордехай. – Девяносто коек,
приличная еда. Совместное владение ассоциации церквей Арлингтона. Мы работаем с
ней уже шесть лет.
* * *
У входа пять добровольцев разгружали пикап с коробками
овощей и фруктов. Пожилой чернокожий джентльмен, перемолвившись с Мордехаем,
открыл нам дверь.
– Экскурсия не займет много времени, – предупредил Мордехай.
Стараясь не отстать ни на шаг, я последовал за ним.
Помещение – настоящий лабиринт – было разбито некрашеной
фанерой на квадратные клетушки, каждая запиралась на замок. Одна комнатка
оказалась открытой. Мордехай вошел и поздоровался.
На краешке койки сидел карлик с дико вытаращенными глазами.
На приветствие он не ответил.
– Хорошая комната, – сообщил мне Мордехай. – Есть постель,
есть куда сложить вещи, есть электричество. – Он щелкнул выключателем,
небольшая лампочка на стене погасла и вспыхнула вновь. Карлик не моргнул.
Потолок в клетушке отсутствовал: метрах в десяти над нашими
головами виднелись балки бывшего торгового зала.
– А санузел? – осведомился я.
– Душ и туалет в конце коридора. Персональные удобства в
приютах редкость. До свидания, – бросил Мордехай жильцу. Тот кивнул, мы вышли.
Из радиоприемника неслась музыка, по телевизору диктор читал
сводку новостей. Мимо нас сновали люди. Утро понедельника – кто-то спешил на
работу, кто-то – на ее поиски.
– Заполучить здесь место, похоже, трудно? – спросил я, зная
ответ.
– Почти невозможно. Очередь желающих огромная, а приют берет
отнюдь не каждого.
– Каков срок проживания?
