– Ты одна?
Наконец-то Людовик получил хоть что-то конкретное от этого типа, пускай хотя бы его голос:
– Не привела с собой своего нового дружка?..
Наконец-то он слышал этого говнюка, этого мерзавца, во власти которого оказался, и тот был сейчас прямо здесь, тремя этажами выше.
– Фабиан, как давно ты начал свои махинации?
– О чем ты говоришь?
– О твоих стараниях потопить фирму, чтобы, сговорившись с ними, прибрать ее к рукам. И давно ты затеял копать под меня?
– Нет, Аврора, не надо все это так воспринимать.
– Тогда давай, объясни мне.
– Слушай, я думаю, что все это от тебя немного ускользает, и в то же время это отчасти нормально, оно и должно от тебя ускользать, ведь я здесь с самого начала для того, чтобы ты спокойно занималась творчеством, чтобы спокойно создавала свои коллекции, не заботясь ни о чем, понимаешь. Главное, это чтобы ты делала свои модели, не забивая себе голову ничем другим.
– Фабиан, не надо принимать меня за набитую дуру, ты уже полгода делаешь все, чтобы мы сели в лужу, полгода ставишь фирму на колени, чтобы подобрать ее затем маленькой ложечкой.
– Что ты несешь?
– То, что ты сделал, это не просто подло, но это еще и преступление: мошенническое увеличение пассива, злоупотребление доверием, доведение до банкротства – как тебе это?
– Я вижу, что мадам уже проконсультировалась со своими адвокатами.
– Я могу упечь тебя в тюрьму.
– Нет, Аврора, не думаю. Смерть Жана-Луи многое меняет, я не буду тебе все подробно расписывать…
– Нет уж, давай, распиши поподробнее!
– У меня есть кое-что получше.
Людовик услышал, как Фабиан встает и берет какие-то бумаги.
– Ну, что ты об этом думаешь?
Последовала тишина, Людовик подумал было, что это обрыв связи, но потом услышал, как Фабиан, протянув что-то Авроре, бросил невыносимо ироничным тоном:
– Фото гораздо лучше любых росписей, нет, погоди, у меня есть и другие!
– Что это?
– Бульвар Сюше…
Тут Аврора решила отключить телефон, или же связь прервалась сама по себе. Людовик не мог этого знать и бесился, потому что ничего не слышал. Ведь он, как никто другой, нуждался в том, чтобы узнать об этом больше. Он хотел встать с этого кресла, слишком удобного, но это лезвие прострела в пояснице вонзалось все глубже и глубже, из-за боли он не мог разогнуться, выпрямиться и, куда бы ни бросил взгляд, везде видел только себя, держащегося за поясницу, многократно отраженного зеркалами, свое собственное скрюченное отражение до бесконечности. Он уже не знал, что ему делать, присоединиться к ней наверняка было бы глупостью, еще одной его глупостью, у него от этого перехватило дыхание. Он воображал себе слова, которые готовы сорваться с их губ там наверху, что они вот-вот повысят тон и начнут орать друг на друга, но нет, ни звука, даже затаив дыхание, он ничего не слышал. А что, если она ждет, чтобы он поднялся, чтобы напугал его тоже, что, если она ждет, когда он появится там со своим стволом и избавит ее наконец от этой хворобы, машина внизу, перед витриной, с карабином в багажнике, и она это знает…
Он снова набрал номер, чтобы она взяла трубку в кабинете, но наткнулся на автоответчик. Неизвестно, как Аврора отреагирует теперь, когда тот кретин вытащил из рукава свой джокер, добавив к этому свидетельства Кобзамовых ассистенток и запись звонков Кобзама ему самому, где он говорил об угрозах. И наверняка еще другие доказательства, жизнь этого Кобзама была нашпигована камерами наблюдения, ясно, что этот мерзавец собирается обвинить в убийстве, и для этого у него все козыри на руках. Если Аврора перейдет в наступление, Фабиан вывалит все, Людовик сразу попадет под следствие, этого говнюка признают виновным в злонамеренном банкротстве, и одна только Аврора выйдет сухой из воды. Только она. Потому-то и не хочет отвечать.
Было из-за чего биться головой о стену, только вот повсюду, куда бы он ни бросил взор, виднелось лишь его собственное отражение: скрюченное тело, отяжелевшая от влаги одежда, он сам себе становился врагом, сам на себя указывал. Ведь все из-за него самого. Он не мог дольше оставаться здесь. Не мог позволить другим решать его судьбу, это невозможно – свалиться из-за такого ничтожества. У него кружилась голова, он положил руки на колени, чтобы отдышаться, это было сильнее его, но ему непременно надо было подняться, чтобы взглянуть им в лицо, надо было дать по морде этому говнюку, это наверняка будет его последней глупостью, но ему была нестерпима мысль, что его жизнь зависит от этого типа… Он закрыл глаза, делая короткие резкие вдохи, чтобы накрутить себя, чтобы взбесить себя до самого предела, он приготовился проглотить эти три этажа и вломиться в кабинет этого типа, чтобы все разнести там в хлам. Даже если придется обойтись грубо с ними обоими, в нем все клокотало с силой, удесятеренной горячкой и всем алкоголем, выпитым сегодня в полдень. Он вскочил, набирая в грудь побольше воздуха, но получил удар кинжалом в спину, который рассек его изнутри, пригвоздив обратно к сиденью и заставив упасть на колени, боль была такой дикой, что он рухнул на холодный плиточный пол, словно на ледяные осколки замерзшего пруда, воды которого разверзлись под ним и утянули его на дно.
«У скорпиона нет никакого сознания, никаких умственных способностей, никакой формы рассудка, тем не менее, хотя скорпион не размышляет, он умеет сражаться, он убивает, как только на него нападают, собственно, это две единственные вещи, которые происходят в его голове: реагировать и убивать… То же самое касается и крупных животных, когда те оказываются на равнине, где нет ни деревьев, ни кустов, из-за чего хищники больше не могут прятаться, а добыча сама предлагает себя им. Среди этой прекрасной фауны под открытым небом выделяются буйволы, особенно когда они передвигаются стадами в сотни голов, ничто перед ними не может устоять. Но тем не менее, хотя они самые тяжелые и самые сильные из всех быстрых животных, хотя они весят тонну и бегают со скоростью шестьдесят километров в час, и для них есть правило, которое никогда нельзя забывать: ни в коем случае не отбиваться от стада. Разумеется, ни у львиц, ни у гепардов нет ни малейшего шанса против сотен буйволов, которые держатся вместе, выставив рога, и пускают их в ход. И наоборот, стоит буйволу заблудиться, стоит ему отдалиться от группы, отправившись на водопой, если он остается один, можно с уверенностью сказать, что он обречен: львицы или гепарды набросятся на него, и одиночка будет убит».
Никогда он не проводил два дня в постели перед телевизором, тем более что во время праздников весь день крутят только документальные передачи про животных да старые фильмы, а также мультики, но чаще все-таки про животных. Прекрасные кадры, где великолепные звери охотятся, устраивая долгие гонки, где движения больших кошек запечатлены с помощью замедленной съемки, у этого великолепия только одно в голове: сеять смерть, без душевных волнений или стыда и перед камерами. Людовик смотрел все это, не меняя канала, оглушенный дозами опиоидов, которые принимал вот уже два дня, зачарованный этим буйволом, которого рвали на куски со всех сторон, этим одиночкой, который поддался-таки львиному прайду, и, как чувствовалось по интонациям комментатора, это должно было плохо закончиться.
