Хозяин не уловил, в чем смысл шутки, хотя, по всей видимости, он тут все-таки был. Слушая их обоих, Аврора вспомнила о ружейном чехле, который видела в багажнике, о карабине, из которого он убил птиц, и содрогнулась от того, что Людовик вооружен, как, вероятно, и большинство мужчин здесь.
– А вы знаете, как тут готовят воронов? – спросил хозяин.
– Только не говорите мне, что вы их здесь готовите.
– Да, их суют в печь вместе с булыжником. Как только булыжник хорошенько размякнет, значит, и ворон поспел…
Аврора была сбита с толку этим сомнительным юмором, ей был противен этот смех, который раздался вокруг них, потому что за другими столиками прислушивались к их разговору. Людовик принудил себя к ухмылке, но его прострел обострился и продолжал вонзать в него лезвие, словно ледяная вода защемила ему нерв или продырявила. Он делал усилие, чтобы ничего не показать, но из-за этого погружения в ледяную воду страдал в тысячу раз сильнее Авроры, а жар только усиливал ощущение ирреальности происходящего. Ему все казалось странным, потому что на сей раз он терял контроль, от него все ускользало. Едва допив свой бокал, он заметил, что Аврора уже доливала в него, допивая свой, который тоже тотчас же наполнила. Он не знал, ни чего она ожидала, ни каким колдовством пыталась избавиться от него.
Под воздействием алкоголя настоящее расширяется, тиранически диктует свои условия, ни для чего другого места уже не остается. Благодаря вину нет больше ни будущего, ни прошлого, остается просто здесь. Единственным способом не столкнуться с реальностью было продолжать эту трапезу, как можно дольше не вставать из-за стола, так что они заказали сыр, десерты и удвоили количество выпитого кофе. Аврора уже совершенно не знала, как ей быть, что сказать Фабиану, как разделаться с ним. У нее не шел из головы образ карабина, ее преследовал призрак рухнувшего в лесу Кобзама, и тогда она сосредоточилась на этом выпавшем из времени ужине, на этом провале, из которого не хотела выбираться, сидя напротив этого мужчины, такого далекого, такого близкого.
Хозяин пригласил их перебраться в малую гостиную, расположенную за большим залом, пока досыхают их вещи. Как только они оказались в этом спокойном месте, где возле другого камина тоже были кресла, в этой теплой и уютной обстановке, у Авроры возникло предчувствие, что они видятся в последний раз, и она постаралась ничем себя не выдать. Но эту темную, как бы отрезанную от остальных помещений комнату она воспринимала как преддверие чего-то, как зал отбытия, словно настал момент в каком-то смысле расстаться друг с другом. Чтобы поскорее избавиться от этого ощущения, ей захотелось разговорить этого мужчину, чтобы он рассказал о себе, здесь, сейчас, ей хотелось, чтобы они узнали друг о друге все, самое интимное, она его спросила, какая у него была самая сокровенная мечта, вчерашняя или сегодняшняя – не важно, о чем он мечтал. Он сказал ей, что мечтает уехать в деревню, чтобы жить там и осуществить один замысел: устроить базу отдыха, сельскую гостиницу в бывшей чесальне шерсти. Долина Селе́ – это целый мир, более чем достаточный, и никогда ему так не хотелось вернуться туда, как теперь… В этот раз снова пришлось признать: у них нет ничего общего, хотя одно общее чувство их все-таки сближало, знакомая им обоим отчужденность, некое близнецовое одиночество. Он спросил ее, откуда родом Ричард, и, по мере того как она ему об этом рассказывала, непонимание, которое он испытывал, только усилилось. Ричард родился в штате Джорджия, жил в Чикаго, в Сингапуре, Лондоне, теперь вот живет в Париже и, по-видимому, уже несколько лет мечтает о том, чтобы вернуться в Соединенные Штаты и занять там еще более высокий пост. Однажды они наверняка покинут Париж, или будут разрываться между двумя странами, для нее это будет настоящей головной болью, для детей тоже. Они будут мотаться туда-сюда, она набросала ему картину такой жизни, какая совершенно не укладывалась у него в голове, он никогда не бывал в Соединенных Штатах и не находил в этом ничего странного или ненормального. Несколько раз она бросала на повороте фраз «Скоро я тебе фото покажу, когда будем в компании». Видя, как она тонет в пруду, он интуитивно почувствовал, что она хотела, чтобы они оба пошли ко дну, чтобы вдвоем утонули и чтобы все там и осталось. И потом еще была эта ее манера смотреть на карабин, проводя по нему рукой, будто загипнотизированная. Пока же он совершенно не понимал, почему эта женщина заинтересовалась им, разве что ждала, что он поможет ей избавиться от всех, кто ей мешал. Но вот только что он понял: в этот миг два существа, которые ей больше всего мешали, два ее худших врага были они сами, ее худшим врагом точно была эта невозможная пара, которую они составляли вдвоем – она и он. Он ей снова налил, наполнил ее бокал, чтобы увидеть, приходили ли ей в голову мысли такого рода, или, быть может, она хотела избавиться от кого-то другого, от Фабиана, например. Почему бы и нет, быть может, она воображала себе, что это было бы так же легко, как и с во́ронами. Он ее уже не понимал.
Теперь, выпив, она казалась веселой, почти счастливой, и чем больше они говорили, тем больше он отдавал себе отчет, насколько далека от него была эта женщина. В приступе подозрительности он подстерегал момент, когда она потребует убраться отсюда, дать ей вдохнуть воздуха. А если она медлит вернуться в Париж, то это лишь ради того, чтобы воспользоваться этими последними мгновениями, это своего рода прощальная церемония, после чего она выбросит его как дерьмо. Бросит сегодня же вечером и сможет превосходно это сделать, потому что уверена в своей победе над Фабианом и в том, что сохранит свою фирму, особенно сейчас, когда ей даже Кобзама больше нечего бояться. Она единственная, кто выйдет из этого дела с гордо поднятой головой, в то время как Фабиан, да и он сам закончат в тюряге, это и есть предел ее мечтаний.
Все из-за него самого, он хотел пробраться в чужой мир, в мир, где каждый себе на уме, в мир ловкачей и богачей, и вот теперь платит за это. Париж его обломал-таки, этот город, эти люди, все в Париже ломало его, он был крохотным по сравнению с этой хитрой злонамеренностью, а тут еще эта высокомерная горожанка… Он вдруг попался в ловушку как дурак, ему становилось все больнее внутри, каждый вдох кромсал ему бока. И стало еще хуже с тех пор, как он понял, что она больше не нуждается в нем. Даже наоборот. Теперь он мешал ей. По отношению к своему мужу, Фабиану, полицейским он мешал ей. Для нее он снова стал всего лишь надоедливым соседом, от которого она хочет избавиться, и правильно сделает, как раз ради этого она и потащила его на пруд.
– Людовик, ты меня пугаешь, когда смотришь вот так…
Своей разочарованной гримаской она упрекала его за то, что он такой серьезный, мрачный, не пользуется настоящим моментом, а где-то витает, и взяла его за руку. Улыбнулась ему не слишком ободряюще и просто сказала:
– Возвращаемся?
У него было чувство, будто он следует за ней, как следуют за палачом. Они возвращались в Париж в сером свете, похожем на сумерки. Солнце исчезло, снег в полях держался все меньше и меньше. На обочине дороги теперь осталось только буроватое, землистое месиво. Чудесному утреннему покрову, совершенному снегу их путешествия предстояло стать попросту грязью. Чем ближе они подъезжали к Парижу, тем больше Аврора чувствовала, что ее настигает неизбежное. Она посмотрела на себя в зеркальце, расположенное на солнцезащитном козырьке, – способ посмотреть проблемам прямо в глаза – и нашла себя побледневшей, заметила на своем лице страх и навязчивые мысли, снова лезущие в голову. Это вызвало у нее раздражение, и она резким жестом подняла козырек. Она чувствовала, что ей будет чертовски трудно столкнуться с этим, все казалось ей непреодолимым. В данном случае невыносимым было иметь все карты на руках, а она снова их имела. Невыносимо, это когда приходится выбирать между тремя траурными событиями, тремя несчастьями: потерять свою компанию, потерять своего компаньона или потерять Людовика. Тем не менее, чтобы не потерять его, этого мужчину, на котором лежала ее рука, ей придется не только поставить в дурацкое положение своего мужа, но и, что важнее, оставить свободу действий компаньону, который месяцами изничтожал ее, и дать собственной фирме уплыть из рук. Ей нравилось держать свою руку на бедре Людовика, она бросила на него взгляд, но он был поглощен дорогой, у него было замкнутое лицо, и он явно был не здесь, а витал где-то в другом месте. Она любила его, этого мужчину, сидящего рядом с ней, ей нравилось его присутствие, одновременно ощутимое и вместе с тем неброское. Ей никогда не встречалось столь чуткое существо, такое хрупкое внутри. Она была готова защищать его, оберегать, но в это мгновение ей просто хотелось успокоить его, сказать ему, что она его не бросит, никогда. Однако они ведь не жили вместе, вовсе нет, и все же она не представляла себе, как могла бы однажды решиться больше не видеть этого мужчину, допустить, что его больше не будет рядом.
