Людовик делал вид, будто перечитывает все эти бумаги, ища, какой тон избрать. Оба молча сидели в послегрозовой тишине. Не зная, с чего начать, он поднял нос от своего досье и взглянул на молодую женщину, и тут перед его внутренним взором возник образ Авроры, выходящей из кабинета Кобзама, такой же обобранной и оскорбленной. В глазах этой молодой женщины он обнаружил то же надменное приятие своей погибели, хотя он отлично знал, что оба случая не имели между собой ничего общего, что положение Авроры было гораздо более престижным, солидным и обеспеченным, чем полунищета этой мадам Бельсан. И однако это было точно такое же бессилие, такое же отчаяние женщины, вдруг осознавшей, что ее только что настигла действительность, что все грозит рухнуть, что ни в чем нельзя быть уверенной и ни на что вокруг нельзя положиться, отчаяние женщины, теряющей почву под ногами, но которая не осмеливается в этом признаться. Сидя перед ним, она крутила в руках свой стакан, не решаясь его наполнить.
Что он признавал за ней, что находил достойным высокого уважения, так это то, что она даже не пыталась его разжалобить, сидела как вкопанная, погрузившись в свою беду, смирившись со своей тоской и даже не ища себе извинений, не ссылаясь на невезение и не перекладывая вину на других.
– А ваш муж, ну, в общем, отец детей, он чем занимается?
– Я вам уже сказала, что больше не хочу о нем слышать.
– Послушайте, Мелина, вы должны мне немного помочь…
Удивленная, что к ней обращаются по имени, она подняла глаза на Людовика, слишком отвыкшая, чтобы к ней обращались по-человечески.
– В двух словах, что за тип ваш бывший? Он ведь малость не в себе, так? У него ведь… как это называется… пограничное расстройство, да?
– Да.
Он пытался проехать по окружному бульвару как можно быстрее, ему непременно надо было добраться к месту свидания раньше Авроры, только вот движение в этот дождливый день было слишком плотным, так что по большей части он еле тащился. Жизнь в городе сгущает в жилах этот вид тревоги, этот стресс, этот страх – оказаться зажатым среди других, вынужденно остаться один на один со своей неудовлетворенностью, сдерживать себя, проклиная окружающих… Угодив в эту пробку, он был заблокирован угнетающим присутствием множества других, слипшихся вокруг него в один комок, и эти другие стали для него всего лишь плотной массой, стесняющим препятствием… в конце концов, ему все тут мешали.
Она хотела зачем-то видеть его, срочно, однако главным для него тут было увидеть ее, только это. Увидеть Аврору стало его целью, держать ее в своих объятиях, отрезать себя от мира, погрузившись в ее аромат. При этой единственной мысли он делал глубокий вдох, желание заняться с ней любовью вскипало в нем, как абстиненция, как наваждение. До Авроры он годами не касался женского тела, кожи, волос. То, что делало ее еще более желанной, было само это желание, которое он заметил в ней, ее поза, когда они крепко обнимались – она изо всех сил прижималась к нему головой, словно пыталась спрятаться в нем, в его теле, забиться как можно глубже, и осознание этой потребности в нем у женщины, имевшей все, сводило его с ума. Как только в пробке приоткрывалась брешь, он устремлялся туда, желая непременно приехать загодя, не наткнуться на это зрелище: как растерянная Аврора, выйдя из такси, одиноко ждет его либо в большом зале, либо снаружи, перед террасой «Большого Каскада». Он жал на акселератор, проскальзывая между плотными рядами машин, кроме желания вновь увидеть Аврору, ему хотелось поскорее сбежать из квартиры Мелины Бельсан, вполне сознавая, что совершил прекрасную глупость. С этой неплательщицей он в конечном счете все перевернул с ног на голову, подвергнув себя безумному риску: когда пришло время уходить, он вместо того чтобы застращать ее еще больше, наоборот, подсказал ей по секрету, что она должна сделать. В конечном счете он не устоял перед этой молодой матерью, решил, что не вправе доставлять ей еще большие неприятности. «Мелина, правда в том, что Коста ничего не может с вами сделать, даже наоборот, это вы можете подать на него жалобу, и я вас научу как, да, за нарушение неприкосновенности жилища, ведь он только что входил к вам, хотя не имел на это права. А еще вы можете подать на него жалобу за ругань и оскорбления. С одной только поданной в жандармерию жалобой, где будет записано все, что он вам тут накричал, ему мало не покажется, а если дело дойдет до судьи, то, поверьте мне, старик живо угодит под исправительный суд. На крайний случай завтра снова раздразните его хорошенько и снимите незаметно на свой айфон, когда он вломится к вам и начнет на вас орать… Мелина, с тем, что я вам сейчас сказал, поступайте как хотите, но я вас уверяю, вы можете поставить на колени вашего домовладельца… А теперь, Мелина, я вам ничего не говорил… мы же понимаем друг друга, да, Мелина? Я вам ничего не говорил…»
Подъезд к «Большому Каскаду» был перекрыт, автостоянку монополизировало скопление разномастных черных седанов, оттуда вылезали многочисленные люди в костюмах и пальто и шли прямо к ресторану, не задерживаясь на холоде. Людовик остался снаружи, поодаль от этого балета лимузинов с водителем, арендованных экипажей, такси G7 и служебных автомобилей. Затем выкарабкался из своей малолитражки, чтобы выкурить сигарету, глядя на все это с почтительного расстояния; заведение было приватизировано для какого-то мероприятия, ассамблеи или семинара, над лестницей красовалась красно-белая пластиковая маркиза с логотипом то ли компании, то ли конгресса по информатике: «World Big Data».
Он приехал на десять минут раньше, как и хотел, ему нравилась мысль ждать Аврору, он на ней сосредоточился. С тех пор как они увиделись наконец, он снова открывал в себе радость от предстоящего свидания, хотя всегда оставалась возможность, что она не придет, и эта неуверенность терзала его вплоть до последнего момента. Впрочем, если она опаздывала или что-то помешало ей прийти, у нее не было никакой возможности предупредить его. Эта неуверенность очаровывала его, вот уже годы прошли с тех пор, как он испытывал это головокружительное волнение, ждать женщину, когда имеет значение только это – увидеть ее, когда тянешься исключительно к мгновению встречи после разлуки, нет другого плана, другой цели, кроме как увидеться, постоянно рискуя, что один из двоих бросит другого или отречется от него, что все рухнет так или иначе. Ждать другого – это уже разделять с ним что-либо. Он недоумевал, почему она захотела увидеться с ним именно здесь и сейчас, и готовился к тому, что ей понадобилось, чтобы он сделал что-нибудь более-менее конкретное, оказал ей какую-то помощь. Когда он завидел вдалеке башни района Дефанс, это было так, словно Кобзам снова одержал над ним верх. Дойдет ли Аврора до того, чтобы попросить его выбить деньги из этого говнюка, заставить его заплатить так или иначе – это его порадовало бы. О чем бы она ни попросила его, он это сделает. Стоя здесь, прямо на сквозняке, Людовик чувствовал, что начинает мерзнуть и его потихоньку охватывает дрожь. Став парижанином, он сделался мерзляком. В деревне природа за стенами дома никогда не была ему враждебной, на холоде он всегда двигался, никогда не стоял на месте, даже во время охоты, в крайнем случае он даже любил, чтобы его как следует пробрало морозцем или вымочило хорошим дождем, любил ходить и в снегопад, и на самом солнцепеке. Но тут, пока он стоял столбом, без движения, на самом ветру, врывавшемся сюда из двух огромных магистралей, из двух национальных дорог с бесконечными перспективами, его стала бить дрожь, словно он уже чувствовал точное мгновение, точную секунду, когда подхватил простуду. Было любопытно понять это, однако он продолжал неподвижно стоять, снова по привычке считая себя гораздо более крепким, чем был на самом деле. Чтобы согреться, он закурил сигарету, и один только запах дыма его успокоил. Облокотившись на крышу своей машины, он вновь испытал подростковое опьянение, это ощущение, будто плывешь по воздуху. Аврора не шла у него из головы. В первые моменты истории мысль о другом неотступно преследует, думаешь о нем все время. То, что пережил раньше, уже не существует, прошлое это нечто ничтожное и вместе с тем чудесное, которому было достаточно привести нас сюда, словно жизнь служила только этому – потребности найти другого.
