Только в этот самый миг, не понимая почему, он увидел, как взгляды трех типов уставились на него скорее вопросительно. Ричард продолжал говорить с ними, растолковывая им неизвестно что. Людовик посмотрел на них в свой черед, чувствуя, что Ричард говорит о нем, и тут они повернулись, закрыли дверь и продолжили что-то обсуждать внутри, но музыка стала тише.
Ричард спустился к Людовику, одарил его широкой улыбкой и бросил «Yes!», потом протянул ему кулак, пытаясь сделать приветствие баскетболиста, которое Людовику не нравилось, так что он в ответ протянул открытую ладонь, которую Ричард классически пожал.
– Вы поняли?
– Нет.
– Я им сказал, что вы полицейский в штатском и что вы готовы вызвать подкрепление, если они сейчас же не сделают звук тише… Можно сказать, что вы удачно зашли!
– Браво. Хитро придумано.
Ричард продолжал держать его за руку, похлопывая по спине.
– Знаете, мсье Людо, после той истории с нагревателем мы с детьми зовем вас superplumber!
– И что это значит?
– Суперводопроводчик! Ну да, вы немножко наш герой.
Людовик принял к сведению эту удивительную информацию, не зная, что ответить, должно быть, Аврора рассказала о нем после аварии с нагревательным баком, пока же он совершенно не знал, как ему это понимать. Люди часто рефлекторно похлопывали его по плечу, широкие плечи сами приглашают к дружескому шлепку, они отчасти напоминают бычий зад, или конский бок, по которым фамильярно похлопывают, чтобы оценить животное.
– Поднимемся? Выпьем немного виски.
– Нет, спасибо.
Людовик повернулся и оставил Ричарда, пожелав ему спокойной ночи. Этот тип напрягал его своим динамизмом, своей веселостью, своим умом тоже. Ему было безумно трудно понять, почему Аврора отдалилась от этого Ричарда и предпочла его. В последний раз она сказала, что в тот момент чувствовала себя более близкой к нему, чем к своему мужу, но такого же не могло быть. Его щекотала некая форма ревности; он резко подхватил свои ящики во дворе и вступил на свою старую крутую лестницу, чувствуя себя немного униженным. Этот тип как ни в чем не бывало выдал его за легавого, просто так, за здорово живешь, даже не спросив его разрешения, этот Ричард обладал обезоруживающей хитростью и своего рода непринужденным нахальством.
Оказавшись у себя дома, Людовик сразу же бросился принимать долгий душ, пытаясь смыть с себя все это: и беззаботных австралийцев, и слишком красивого и нагловатого мужа, и шесть часов дороги в малолитражке, которые каждый раз уродовали ему спину, но что по-настоящему не шло у него из головы этим вечером, так это образ матери, отгородившейся от всего стеной своего молчания и окончательно помутившейся рассудком. А еще остальные вокруг нее, которые больше не ели овощи, предназначенные на продажу, и Матильда, на чью могилу он сходил, и Аврора в этой постели прямо напротив… Сегодня вечером на исходе выходных он осознал, что многие вещи не проходят. Он натянул трусы и футболку, выпил банку еще не успевшего охладиться пива из упаковки, которую сестра в своей чрезмерной любезности сунула ему в ящик вместе с колбасой и свежим хлебом. Сказать по правде, этим она выводила его из себя, она все делала чересчур, словно хотела быть уверенной, что он снова уедет, что он не вернется, чтобы путаться у них под ногами, наверняка она думала о том, как держать его на расстоянии… В итоге, оглядывая свою жизнь, он пришел к выводу, что был окружен немалым количеством мерзавцев, или безразличных эгоистов, или недоброжелателей.
Уже в течение получаса австралийцы явно не нарушали договоренность и вели себя тихо, из-за их закрытых окон слышался только сильный фоновый шум, но вполне терпимый, должно быть, они все там укурились внутри, но по крайней мере их не было слышно. Не столько из-за дыма, сколько из любопытства Людовик облокотился на подоконник, чтобы выкурить сигарету. Чем ближе к концу декабря, тем лучше сквозь оголившиеся ветви становился виден дом напротив, теперь он постоянно был перед глазами, но в то же время далеко. Высокие потолки благородных этажей делали стройнее и все здание в целом. Временами у него возникало впечатление, будто он видит новехонькую яхту с палубы старого колченогого парусника. Этим вечером, после встречи с Ричардом, и вот уже пять дней не получая малейших известий от Авроры, Людовик сказал себе, что наверняка будет благоразумнее впредь держаться подальше от этой женщины, от этого дома, от всего этого. Он был для нее лишь случайным любовником, приключением, которое удачно совпало с ее немного пошедшей наперекосяк жизнью, в крайнем случае она, возможно, рассчитывала на него, чтобы он помог ей получить обратно свои деньги, но ничего большего не стоило ждать от этой принцессы, которая увлекала его в свою эгоистичную интрижку.
Больше всего его смущало то, что в течение целых пятнадцати дней он слишком много думал об этой женщине, честно говоря, он думал только о ней. Он удерживал себя от того, чтобы оставить ей записку в почтовом ящике или сделать какую-нибудь иную попытку сближения, но при этом умирал от желания снова ее увидеть, ему ее не хватало, физически, по-человечески и по целой куче других причин, уже несколько лет он не отдавался кому бы то ни было, ни с кем не говорил. Теперь она знала о нем все, он не осмеливался в этом признаться, но чувствовал себя привязанным к ней, опасно привязанным. Еще месяц назад эта женщина его избегала, даже не смотрела на него, когда они встречались, быть может, даже опасалась его. А вот он-то с самого начала ее заметил, этот невозможный идеал женщины, потому что она была красива и потому что всякий раз надетая на ней одежда казалась невероятной и удивительно шла ей, и от нее хорошо пахло. Он всегда знал, когда она проходила через двор до него, у почтовых ящиков все еще витал ее аромат. Она действительно была олицетворением некоего идеала, парижанки, или буржуазной дамы, женщины достаточно высокомерной или безразличной, самим символом, с которыми он порой случайно сталкивался, но никогда не встречался.
В ее комнате было темно. Может, она спала? Спали ли они в объятиях друг друга или перешли к чему-то другому? Он поискал глазами пару птиц. Их больше не было на ветвях. Единственным источником света во дворе были окна австралийцев, в этом полумраке видно было довольно хорошо, но разглядеть горлиц ему не удавалось. Однако окинув взглядом всю панораму, он наконец заметил их на самом верху крыши, слева, на каминных трубах, обе птицы примостились каждая на своей и грелись, но не друг подле друга. Он представил себе заснувшую Аврору, ее лицо, утонувшее в массе волос, и снова подумал об этом чудовищном усилии, которое ему приходилось делать над собой, чтобы не пытаться ее увидеть. Ни разу он не спросил ее: «Когда же мы увидимся?» – ни разу не выдал ни малейшего признака нетерпения, прикидываться безразличным было единственным решением, чтобы не встревожить ее, чтобы понравиться ей. Но эту роль становилось трудно играть.
Вдруг звуковые колонки в доме напротив словно взорвались, австралийцы принялись петь, потом сделали звук еще громче, и снова все стало невыносимым, даже закрытые окна не спасали от этой агрессии. Людовик остался зрителем. Он заранее знал, что окна на четвертом зажгутся и что Ричард на сей раз сыграет до конца свою роль человека, которому не дают поспать, вызовет полицейских, уже настоящих, сделает что-нибудь… И как раз в этот самый момент вспыхнул свет в окнах Авроры, потом по всей квартире и во всей лестничной клетке «А». Посреди этого содома Людовик услышал исступленные звонки, наверняка Ричард звонил в дверь нижнего этажа, все звонил и звонил, обезумев от бешенства, но, похоже, никто не откликался… Хоть и не видя всего, Людовик наблюдал за сценой, забавляясь и предвидя большую часть из того, что должно было последовать дальше; ему показалось, что он узнал голос Ричарда среди всех прочих, Ричарда, срывающегося на крик, гнусно взвинченного из-за гнева и растерявшего все свое хладнокровие. «Пускай сам выкручивается…» – пробормотал он себе под нос, пожалуй, даже довольный тем, что на этот раз Аврорин муженек взорвался, что его по-настоящему трясет от ярости или отчаяния. Людовик закурил новую сигарету, несмотря на холод, он по-прежнему оставался у открытого окна ради удовольствия слышать, как тот слетает с катушек, хотя из-за выступа дома по-настоящему не видел, что происходило на площадке и в лестничной клетке, не важно, он ясно угадывал сцену, смаковал это представление… Потом послышались неистовые интонации, одни слова перекрывали другие, атмосфера явно накалялась, он узнал раздраженную партитуру, свойственную ситуациям, где жесты перехлестывают через край, а слова смешиваются с междометиями и даже воплями. Это вполне говорило о том, что просто слов уже недостаточно и что скоро там наверняка перейдут к рукоприкладству. Больше всего его раззадоривали отзвуки перепалки, притом что ничего увидеть не удавалось. Тогда он натянул джинсы, на всякий случай потуже зашнуровал кеды и, не закрывая дверь, сбежал вниз по своей лестнице, потом в том же темпе поднялся на два этажа по другой, довольно теплой, но на площадке, несмотря на безумный шум, никого не обнаружил. Тогда он вошел в квартиру и наткнулся в прихожей на волнующее зрелище: два типа мутузили друг друга, злобно сграбастав противника за грудки, а остальные пытались их разнять. Ричард был уже на себя не похож, превратившись в отвратительно взлохмаченного и расхристанного буяна, совершенно вышедшего из себя из-за гнева, удесятеренного гневом противника. Как такой вежливый тип умудрился до такой степени утратить самообладание? Людовик ввязался в этот бардак, как зритель, захваченный действием фильма. Кроме небольшой группы при входе большинство остальных продолжали танцевать в большой гостиной, в глубине, как ни в чем не бывало, пьяные или обдолбанные. Блаженство этой человеческой массы шарахнуло ему прямо в лицо – эта невыносимая беспечность, эта молодежь, эти юные обормоты, которые даже не замечали его, даже не остерегались, и вдобавок эта невыносимая музыка, этот тягучий рэп, но главное громкая, громкая, чересчур громкая, «Проклятая музыка…». С этого момента Людовик больше не думал, он закрыл лицо и стиснул челюсти, сцапать какого-нибудь типа за шиворот значит сунуться на незнакомую территорию, все происходит через взгляд, сотня его кило ничто по сравнению с этим взглядом, взгляд показывает другому, что ты готов сожрать его. Впрочем, он поднял блондина, который удерживал Ричарда на полу, поставил его на ноги, чтобы посмотреть ему прямо в глаза и сразу же ударил, без единого слова врезал по морде типу, имевшему наглость не испугаться. Нанес удар кулаком в подбородок, блондин рухнул как подкошенный, удар оглушил только его, но все остальные вокруг остолбенели. Когда доходит до драки, надо бросаться в нее сразу же, никаких суровых предупреждений, никаких слов на ветер, в драке надо выплеснуть всю ярость, которая в тебе есть, но выплеснуть вдруг, без предупреждения, сразу выплеснуть этот мешающий жить страх, это огненное озеро в себе, все свое озлобление… Остальные обступили его со всех сторон, как во время матча по регби, когда он еще играл, пытаясь схватить его на выходе из схватки, так что он подскочил к группе, выхватил одного еще до того, как тому пришло в голову возмутиться, и врезал ему по животу, тут все закричали и попятились, приняв его за сумасшедшего, может, даже вооруженного. Они не знали, что он так разряжается, потому что больше не мог ждать, когда Аврора подаст признак жизни, в то время как этот Ричард спал с ней. В сущности, плевать ему было на австралийцев и на их дикие забавы, пускай они продолжают свои пляски в гостиной, а что касается его, то у него было одно желание – уничтожить, истребить Ричарда. Совершенно разъяренный, он бросился к стереоплееру, стоящему на каком-то комоде, и вырвал усилитель, потянув за провода, потом повалил две высокие звуковые колонки, и все разом прекратилось, швырнул усилитель на пол, и тот лопнул, как кокосовый орех. Он злился на них на всех за то, что они устроили такое под кроватью Авроры, словно жизнь для них была слишком легкой. Он уже пошел на попятный, сказав себе, что перегнул палку, только ему никак не унять это опьянение – бить, особенно когда эти обормоты напротив него сдулись, стали дряблыми. Маленький придурок держится за живот, но белобрысый верзила все еще не встал, он попал ему точно по подбородку, напрочь его вырубил, протокольное сотрясение, только он все никак не очухается. Остальные присели вокруг него на корточки. Сам Ричард был какой-то ошалевший, оглушенный, словно это он получил тот удар кулаком. Людовик был по другую сторону всего этого. Потрясенные девицы, должно быть, говорили о нем ужасные вещи, смотрели на него как на психа, который ворвался в их мирную общину, но видя страх в глазах других, ему хотелось продолжить. «Не доставайте меня…» – прорычал он им. Когда он был таким, к нему никто никогда не приближался, даже если их было десятеро против него одного. Они стояли с открытым ртом, только молодые пьяные придурки, не злобные, он их всех вернул на землю, у него не было желания говорить с Ричардом, между ними не было ни малейшего сообщничества. Он бросил взгляд на того, что валялся на полу, пускай вызывают «скорую» или он сам очухается, ему было плевать, и он убрался оттуда. Больше никакого шума, никакой музыки, они все сгрудились над пострадавшим, а он вступил на лестницу, топая по ступеням всей ступней, довольно сильно, чтобы развеять эту внезапную ненависть, которая так странно в нем вскипела.
