Отец был где-то там, присел на корточки в сырой полутьме, которую оживлял шорох соломы да кроткое мычание; по правде сказать, оттуда, где стоял Людовик, не видно было ни теленка, ни Люсьена. Когда тот выпрямился, Людовик заметил его лицо, вынырнувшее меж дымившихся коров; толком не видя его, он все-таки различил озорную и полную лукавства ухмылку, которая явно целила в него…
– Боишься башмаки свои новые испачкать, так, что ли?
За ужином все говорили о том о сем, но громко, все говорили громко, даже маленькие племянники, Людовик отметил это, хотя раньше не обращал внимания. Однако с тех пор, как его мать перестала говорить, с тех пор как отгородилась от всех стеной молчания, с тех пор как все эти разговоры проходили без нее, тут-то они и стали его задевать, даже ранить. К его матери теперь обращались, только чтобы спросить, хочет ли она еще супа или немного овощей, не хочет ли пить, но наливали, даже не дожидаясь ее ответа.
Самым унизительным было, когда с ней говорили как с ребенком, а когда она не отвечала, даже мимикой, сами отвечали за нее. Людовик был чувствителен ко всем этим мелочам, но тем не менее никого ни за что не упрекал. В конце концов это ведь они жили с ней круглый год, в некотором смысле он тут больше не был у себя дома и прекрасно знал, что в семье конфликт может иногда родиться из-за какого-нибудь пустяка, из-за рассуждения, высказанного не к месту или плохо понятого, и вот уже началась перебранка. В том, что касалось ведения хозяйства, Людовик избегал задавать слишком много вопросов, как по поводу фермы, так и по поводу всего прочего, в любом случае остальные говорили так много, что сами выбалтывали ему кучу вещей о себе, которые его уже не касались, а насчет сплетен, насчет того, что чешут языком о таком-то или сяком-то в ближайшем городке и в соседних деревушках, то он никогда не был охочим до этого. Но все же сегодня вечером, чтобы немного спровоцировать своего зятя, прекрасно сознавая, что расставляет ему ловушку, Людовик спросил, зачем они посадили лук на небольшом квадратике земли прямо перед домом, в бывшем саду, хотя у них тонны лука растут в поле, уж чего-чего, а лука здесь всегда был полный амбар, запасов хватало, они продавали его и оптовикам, и розничным торговцам.
Ответила сестра, словно чтобы заранее их разнять, помешать им сцепиться:
– Почему лук растет в саду? Да чтобы есть!
– Согласен, но значит, ты уже не ешь то, что растет в поле? Вы больше не едите то, что продаете?
На это никто не отреагировал. Никто не осмелился заговорить о пестицидах в присутствии Людовика, он был настолько убежден, что его жена умерла из-за этой химии, что уже никто не отваживался ему перечить. Но тут он выяснил, что все, отказываясь признать, что Матильду действительно убили пестициды, ели за его спиной не обработанный ими лук… Никто не соглашался сказать ему, что да, Матильда точно умерла от этой фитосанитарной гадости и остального, но, не подавая вида, все сами остерегались этих пестицидов.
Еще когда Людовик жил здесь, его всегда уважали как в собственной семье, так и в окрестностях. Все знали, что он упрямец, так что никто не осмеливался говорить ему что-либо о смерти жены, но он вполне чувствовал, что, по их общему разумению, химикаты не имели никакого отношения к ее раку, и если Матильда заболела, то ей просто не повезло. И вот по прошествии нескольких лет они как ни в чем не бывало присоединились к его мнению, но признался ему в этом не кто-нибудь из них, а заговорила луковая грядка.
После кофе Людовик вышел покурить во двор. Снаружи моросило. В новых кожаных ботинках его близость к земле была уже не такой уверенной, утрамбованная земля налипала на подошвы, утяжеляя их, ноги скользили, но он все-таки хотел дойти до сарая. За его спиной хлопнула дверь. В световом кругу он увидел Жиля, который тоже вышел на холод, чтобы присоединиться к нему посреди двора. Поскольку он не курил, Людовик понял, что зять хочет что-то ему сказать.
– Знаешь, Людо, у нас тут теперь странные грады случаются, два таких выпадали в июне, а потом на несколько недель случилась засуха, температура скакнула до 35, на луке пурпурное пятно появилось, и клубника пострадала, и все остальное. Поверь мне, погода уже не та, что раньше, она меняется, надо как-то приспосабливаться.
– Ты мне об этом рассказываешь так, будто я отсюда лет двадцать назад уехал.
– Нет, но погода быстро меняется, поверь, из года в год природа все больше дурит.
– Быть может, но лучше бы ты делал шире промежутки между рядами, чем распылять свою гадость… А вообще-то как тебе удается прятать твои канистры, чтобы я никогда не видел, ты же их прячешь, так ведь? Я никогда их не видел в сарае, хотя ты их где-то прячешь, чтобы они не попадались мне на глаза, верно?
Людовик раздраженно пошел к сараю, чтобы укрыться от дождя, его футболка уже вся промокла, он беспрестанно поскальзывался, и это приводило его в бешенство, вот так поскальзываться на земле этой фермы, которая видела, как он родился, его раздражала эта потеря равновесия, особенно перед Жилем, который шел за ним следом.
– Ну с какой стати, по-твоему, мне их прятать, нечего мне прятать, и к тому же я ведь у себя дома.
Людовик резко остановился на входе в сарай и в упор посмотрел на Жиля:
– Нет, ты у нас дома, улавливаешь разницу?
Жиль замедлил шаг, хотя дождь усилился.
– Да что на тебя нашло, Людо?
Жиль окончательно остановился, неподвижно стоял под дождем и больше не хотел заходить в сарай, а, наоборот, попятился и повернул к дому, бросив с отвращением:
– Ты уже не тот, что прежде, Людо, уже не тот… Не знаю, что Париж с тобой сделал, но ты уже не тот.
Людовик по-прежнему стоял на входе в сарай.
– А а с чего ты решил, что это из-за Парижа, а, придурок?
Не оборачиваясь, Жиль бросил ему:
– Я никогда не просил, чтобы ты жертвовал собой ради меня, я на твоей сестре женился, а не на тебе.
Бывает, что, сказав слишком сильные слова, сразу же начинаешь злиться на себя, потому что зашел слишком далеко и сознаешь это, но уже слишком поздно, зло уже свершилось. К ногам Людовика подошел пес и посмотрел на него с видом полного непонимания; хотя было темно, на самом деле этот пес надеялся пойти с ним на прогулку, погонять кошек, или лис, или зайцев, не важно кого, лишь бы это удирало от него, а он его ловил. Этот пес, несмотря на свою славную морду бретонского эпаньоля, несмотря на свой ласковый и кроткий взгляд, просто хотел погоняться за добычей, истинным желанием этого милейшего животного было догонять все, что двигается, чтобы вцепиться зубами в менее проворную, чем он сам, зверюшку. Держа нос по ветру, пока Людовик гладил ему шею, пес нюхал воздух, с вожделением чуя массу возможных трофеев, и даже не для того, чтобы сожрать, а единственно ради удовольствия преследования. За веселой и добродушной мордашкой у этого пса таилось только одно желание: чтобы ему разрешили убивать.
После шести часов в пути Людовик добрался наконец до дверей своего дома. Было уже за полночь, однако оттуда доносился какой-то шум. Спину ломило, глаза были воспалены из-за шестисот километров белых полос, но ему еще пришлось копаться в своем мобильнике, чтобы отыскать код входной двери, а этот гам его отвлекал. Свою машину он, как обычно, оставил в гавани Арсенального канала, так что был вынужден на себе тащить два ящика с консервами и банками с супом, которые ему всякий раз готовила сестра – для его пропитания, конечно, но главное, чтобы избавиться от чувства вины из-за того, что единолично завладела фермой. С руками, занятыми съестными припасами, ему было чертовски трудно набрать шесть цифр, а потом толкать дверь, держа телефон в зубах. Он был обессилен, у него осталось только одно желание – рухнуть в постель, больше не задавая себе никаких вопросов, но, едва оказавшись во дворе, понял, что тут что-то неладно. Эти необычные звуки свидетельствовали о том, что большая квартира на третьем этаже сдана. Там имелось шесть комнат на ста двадцати квадратных метрах в обновленной части дома, она была такая дорогая, что ее редко снимали, разве что состоятельные американцы, приезжавшие семьями из трех поколений квакеров. Они считали, что живут по-парижски и были в основном людьми тихими и сдержанными. Но случалось также, что туда вселялась молодежь, студенты, причем вдесятером, чтобы раскидать на всех восемьсот евро за день, и в таких случаях все проходило не так гладко.
