По щеке скатилась слеза. Маша молчала. Очень хотелось на воздух, разболелась голова, затекла спина. Было душно, накурено, дымно.
Золотогорский это понял, распахнул окно, впустил воздух. Стало полегче. Она смотрела на него и чувствовала одно – раздражение, даже злость. Все зыбкое очарование, флер загадочности, таинственности исчез – как не было. Он уже не казался Маше красивым – помятый немолодой мужик. И его чарующий голос теперь раздражал – какой-то бубнеж, вялый гундосый бубнеж, сплошное нытье – и все. И комната эта! Почему она показалась ей такой уютной? Такой «со вкусом»? Бред. Пыльный диван со следами от кошачьих когтей, потертое кресло с залысинами. Затертый ковер с темными старыми пятнами. Наспех заштопанный плед. Кобальтовая чашка со склеенной ручкой. Выцветший абажур – наверняка тоже полный пыли и трупов мух и ночных бабочек. Чем она была так очарована? Как он смог околдовать ее, этот никчемный и нудный старик? Да, разумеется, он неудачник – ни семьи, ни детей. Первая жена выперла, вторая спилась. Про дочь ничего не знает. И слава богу – на черта ей такая родня? Одни убытки, как говорила бабушка. И домик этот сиротский! Крышу он перекрыл – ха! Есть чем гордиться. Копил небось на эту крышу сто лет. И халат этот задрипанный – тоже мне, помещик в усадьбе! Рукав зашит, подол обтрепался. На черта этот Золотогорский мне сдался? Бубнит, бубнит, никак не остановится. Небось и поговорить не с кем. Кому интересно слушать старого трепача?
Как он раздражал ее, господи, как выбешивал! Как ей хотелось засмеяться ему в лицо – в его значительное лицо с остатками былой красоты. Засмеяться и сказать: «Дядя, ты лузер. Сидишь в своем жалком театрике и корчишь из себя везуна, фаворита судьбы. Не надо, не стоит стараться, я все про тебя понимаю. Все вижу насквозь. Ты одинокий, усталый, немолодой дядька. И ничего у тебя нет – ни-че-го! Кроме твоих постоянных поклонников, которые – уверена – тебе осточертели. Одни и те же лица, прости господи! Каждый день одни и те же лица. Такие же потрепанные и жалкие пенсионеры, коротающие свои убогие и скучные дни. Ну сколько можно? И интриги осточертели – они безусловно есть, какой театр без них? Мелкие, провинциальные интрижки – зависть, сплетни. И дома тебя никто не ждет – кому ты нужен? Тоже мне, герой романа! Все ты пустил по ветру, дядя. Всю свою жизнь. И что в итоге? Да ничего. Нищета и одиночество. Король говна и пара – вот кто ты есть. И ты мне надоел. Вот встала бы и ушла. А неловко. Мама хорошо воспитала, твоя бывшая и оставленная тобою же жена. К тому же я человек благодарный. За ночлег спасибо, за оладушки твои, за чаек. И – будь здоров, дядя! Удачи тебе во всех начинаниях. Ну и не хворать тебе, что уж там!»
Маша невежливо глянула на часы.
– Валентин Петрович! Я все понимаю. Говорить о своей жизни можно долго и даже бесконечно. Но время, простите! – И она невежливо постучала пальцем по циферблату. – Если можно, коротко расскажите о своей жизни здесь, в местном театре. Так, в двух-трех словах.
Он, кажется, удивился перемене ее настроения и совсем растерялся – куда делась эта тихая, вежливая и крайне учтивая девочка? «Милая девушка», как он ее называл. Перед ним сидела столичная фифа со стальным взглядом голубых ледяных глаз, недобро поджатыми губами и насмешливо вздернутым подбородком. Жесткая, хмурая и раздраженная. Нетерпеливая и недовольная. Вот только чем?
– Да-да, конечно! – поторопился ответить ошарашенный Золотогорский. – Я все понимаю – время! Осталось минут сорок, не больше, и я закончу.
– Двадцать, – холодно проговорила Маша.
Он обескураженно развел руками и расстроенно, обреченно кивнул.
Больше вопросов она не задавала.
Он говорил сбивчиво, смущенно, заглядывая ей в глаза, и было видно, что он робеет. Рассказывал ей о театре: «Да, здесь все сложилось. Здесь повезло. Наверное, настал мой звездный час. И главный оказался моим близким приятелем. Наверное, у каждого актера есть свой возраст и свои герои, которые ему удаются лучше всего. Театр – мой родной дом, а может, даже первый. – И Золотогорский жалко улыбнулся. Он видел, чувствовал, что ей все это уже неинтересно.
Маша перебила его:
– Все понятно! Спасибо, Валентин Петрович! Мы закончили. – Она резко встала из-за стола. Хотелось поскорее уйти из этой потрепанной, как старый плюшевый жакет, комнаты, сбежать от этого невыносимо сладкого, удушливого, вызывающего першение в горле вишневого табака, от его воспоминаний, в которых звучит только одно – оправдание. Оправдание самого себя, самого несчастного, одинокого и всеми оставленного. Сбежать из этого тихого городка, с его кривыми, неровными, скользкими и от того опасными улочками, плохо одетыми людьми с потерянным взглядом, обреченными на неудачи. От невыносимого запаха старых автомобилей, которым давно надлежало гнить на помойке, а не пыхтеть, отравляя все вокруг – и без того убогое и унылое до смертной страшной тоски.
А главное – сбежать отсюда, из этого дома. Подальше от Золотогорского. Теперь он и вовсе не казался ей красавцем. Со злым удовольствием она подмечала обвислые сизые щеки, острый кадык, седые щетинистые брови, неухоженные ногти. Даже подбородок с «расщелиной», наверняка восхищавший женщин, ей разонравился. Как же, это всегда считалось символом мужественности, ага.
Он, этот одинокий и всеми покинутый жалкий тип, так и не понял главного. И уже не поймет никогда. Почему Машина мать выгнала его. По его собственному мнению, потому что он был слишком гордый. А на деле – потому что он был тунеядец, не желающий идти на компромиссы, подумать о семье, о ребенке. Спокойно принимающий помощь родителей жены, но при этом ни разу не принявший их образ жизни, их правила и устои.
Он легко согласился на переезд в Х., осудив при этом свою молодую жену, мать своей маленькой дочери: испугалась трудностей быта, не вышло из нее декабристки, увы! И снова ему, бедному, не повезло. Он винил во всех бедах других. Не себя.
А что на самом деле? Мать, молодая и растерянная женщина, почти девочка, испугалась переезда, долгой дороги, неустроенности, общежития. Здесь, дома, в родном городе, ей, конечно, было спокойнее. Здесь были дом, родители, помощь. К тому же она не захотела бросать институт, даже ради любимого человека. А ведь она его очень любила. Пока не осознала его колоссальный, запредельный эгоизм, нарциссизм, неумение слышать других.
Он отказывался от халтуры, брезгуя случайными заработками – это было ниже его достоинства. А она, кормящая мать, по ночам, пока он сладко спал, переводила статейки в журналы. Мама и потом всю жизнь подрабатывала – его алименты слезы, денег всегда не хватало. А ей хотелось дать дочке лучшее. Маша все помнила, как она открывала глаза по ночам и видела маму, склоненную над переводами, и тусклый свет настольной лампы, ее измученное и бледное лицо.
Вторая жена Золотогорского, по его же словам, была несчастной пьянчужкой – вот кого пожалеть. Бедняжка! Наверняка влюбилась, глупая, в молодого актера, да к тому же красавца. Конечно, он ей изменял, сто процентов! Такой, как он, не откажется. И вот на глазах стареющей примы молодой муж крутит романы. А она бьется в истерике, сходит с ума от ревности, устраивая скандалы. И пьет. Все больше и больше. Он тяготится ею в открытую, уже не скрывает любовниц. Зачем же отказывать себе в удовольствии? Наверняка все было именно так, банально и пошло. Ну и в конце концов она умирает. От пьянства, тоски или горя – какая разница? Но после ее ухода ему стало легче – сложно жить со стареющей пьющей женщиной.
