– Отдай!
Я отступаю на шаг, поддразнивая ее. У нее нет выхода, приходится встать с кровати.
– Ха, – говорю я, уворачиваясь, когда она снова пытается отобрать у меня телефон, – вот ты и вылезла из постели.
– Это не смешно, – негодует Дара. Но по крайней мере, она больше не похожа на забытую куклу, выброшенную волнами на риф из подушек и старых простыней. Ее глаза горят гневом. – Это не шутки.
– Кто этот парень? – Я нахожу еще одно фото чувака в кожаной куртке. Похоже, оно сделано в баре или каком-то похожем помещении, где темно и полно народу. На этом селфи Дара складывает губы в поцелуй, глядя в камеру, а Кожаная Куртка смотрит на нее из-за спины. И что-то в его взгляде заставляет меня нервничать. Точно так же смотрит Перкинс, когда обнаруживает новую мышиную нору. – Он смотрит на тебя так, словно хочет сожрать.
– Это Андре. – Наконец у нее получается выхватить телефон. – Никто.
Она нажимает «удалить», с усилием вдавливая палец в экран, а потом удаляет следующее фото, и следующее, и следующее. – Все они – никто. Все это неважно.
Она снова плюхается на кровать, продолжая удалять фотки, яростно тыкая в экран, словно хочет избавиться от них, физически уничтожив, и мурлычет что-то невнятное себе под нос. Но по выражению ее лица я понимаю, что мне бы эти слова не понравились.
– Что ты сказала?
Классный час я уже пропустила, а теперь еще и опаздываю на первый урок. Мне придется остаться после уроков, и все из-за Дары. Все потому, что она не может оставить хоть что-то целым, чистым, нетронутым, потому что ей нужно копаться во всем, ломать, взрывать и экспериментировать. Словно она – ребенок, который громит кухню и наводит бардак, притворяясь, что он повар. Делая вид, что в конце концов получится что-то стоящее.
– Я сказала, что ты не понимаешь, – произносит она, не глядя на меня. – Ты ничего не понимаешь.
– Тебе хотя бы нравится Паркер? – спрашиваю я, потому что уже не могу остановиться, не могу совладать со своей злостью. – Или это было, просто чтобы доказать, что ты и это можешь?
– Мне он не нравится, – отвечает она очень тихо, – я люблю его. Я всегда его любила.
Меня прямо подмывает напомнить ей, что то же самое она говорила о Джейкобе, Миттсе, Бренте и Джеке Зигге.
Вместо этого я говорю:
– Слушай, я всегда думала, что это плохая идея именно по этой причине. Из-за того, что… – я пытаюсь подобрать нужные слова, – прежде вы были лучшими друзьями.
– Он был твоим лучшим другом, – огрызается она. Затем снова ложится, прижимая колени к груди. – Ты всегда ему больше нравилась.
– Это нелепо, – отвечаю я автоматически, хотя, если честно, я всегда в какой-то степени в это верила.
Может, именно поэтому я была так шокирована, когда его поцеловала Дара? И он ответил на ее поцелуй? Хоть мы часто проводили время втроем, он был моим лучшим другом, моим лекарством от скуки, тем, с кем можно говорить ни о чем. И Дара тоже была моей. Я всегда была вершиной этого треугольника. Точкой, которая соединяла всю конструкцию.
До тех пор, пока однажды Даре не приспичило занять место на вершине.
Дара смотрит в сторону и молчит. Уверена, что она воображает себя героиней трагедии, Джульеттой, принявшей позу для последнего предсмертного фото.
– Слушай, мне жаль, что ты расстроилась. – Я поднимаю сумку с пола. – И мне жаль, что я не способна понять. Но я опаздываю.
Она по-прежнему молчит. Нет смысла спрашивать, собирается ли она в школу. Очевидно, это не входит в ее планы. Было бы неплохо, если бы мама была хотя бы вполовину так строга с Дарой, как в своей школе, где некоторые из мальчишек в младших классах зовут ее не иначе как «той злой сукой».
Я уже на полпути, когда Дара говорит:
– Просто не притворяйся, ладно? Ненавижу, когда ты так делаешь.
Когда я оборачиваюсь, вижу на ее лице странное выражение – она смотрит на меня как человек, который знает какой-то сочный, очень секретный секрет.
– Что ты имеешь в виду?
На секунду солнце заходит за облако, и в комнате Дары становится темнее, как будто кто-то накрыл ладонью ее окна. В это мгновение в тени Дара выглядит незнакомкой.
– Не притворяйся, что ты не рада, – говорит она. – Я знаю тебя.
Я пытаюсь возразить, но она продолжает.
– Ты делаешь вид, что вся такая хорошая. Но глубоко внутри ты точно такая же, как и все мы.
– Пока, Дара, – отвечаю я, выходя в коридор, и намеренно изо всех сил хлопаю дверью, так что она едва не слетает с петель. И я с удовлетворением слышу, как внутри какая-то из ее вещей (фотография в рамке? любимый бокал?) с грохотом падает на пол.
Дара – далеко не единственная, кто умеет разрушать.
После
Ник, 23 июля
– А знаешь, он ведь все еще работает.
Я и не осознавала, что пялюсь на «Врата», пока за моей спиной не появилась Элис. Я делаю шаг назад и едва не наступаю ногой в краску.
Внутренней частью запястья она откидывает прядь волос со лба. Ее лицо пылает, из-за чего глаза кажутся светло-карими, почти желтыми.
– «Врата». – Она указывает подбородком на гигантскую металлическую стрелу. – Аттракцион все еще работает. Уилкокс проверяет его каждое лето. Намерен однажды запустить его. Я думаю, ему все это неприятно. Знаешь, как будто, раз «Врата» закрыты, значит, он признает свою вину. В смерти девочки, я имею в виду. Он должен доказать, что этот аттракцион не опасен.
Она пожимает плечами, потирая тату под левым ухом пальцем, испачканным в синей краске.
Всем, кто сегодня работает, дано задание: если они не заняты на горках, помочь устранить последствия вчерашнего вандализма. Незадолго до закрытия какие-то идиоты с баллончиками прошлись по парку, повсюду оставив незамысловатые изображения определенной части мужского тела. Уилкокс казался невозмутимым этим утром. Позже я узнала, что это случается каждое лето.
– Он пишет жалобы в консультативный комитет по паркам каждый год.
Элис садится на маленькую пластиковую скамеечку в виде пенька. Элис редко садится. Она всегда в движении, управляет всем вокруг, раздает указания и смеется. Чуть раньше сегодня я видела, как она, словно паук, карабкалась вверх по опорам «Кобры», чтобы достать детский рюкзак, который каким-то образом зацепился и застрял наверху, а внизу собралась целая толпа из работников парка: некоторые подбадривали ее, другие уговаривали спуститься, третьи звали Уилкокса и Донну.
Я видела, как Паркер смотрел на нее тогда (голова запрокинута, руки лежат на бедрах, глаза сияют), и почувствовала – что? Нет, не совсем ревность. Ревность – это сильное чувство, которое сводит желудок и разъедает внутренности. А это скорее какая-то пустота, которую испытываешь, когда так долго хочешь есть, что даже привыкаешь к этому.
