В тот день, когда Роберта перевели на отделение восстановительной медицины, я познакомился с Лидией. Врач попросил меня куда-нибудь отлучиться до вечера. Впервые за все это время я пришел в номер до наступления темноты. Вставляя ключ в замок, я услышал гул пылесоса и на секунду замешкался. Хочу ли я видеть волшебницу, что ежедневно наводит идеальный порядок в моей комнате? Мне нравилась эта тайна, и потому я немного постоял за дверью, слушая, как пылесос шоркает по полу и тихо стукается о мебель. Видимо, я не заметил, как он выключился. Дверь внезапно открылась, и на пороге стояла она – в джинсах и обтягивающей белой футболке, с небрежно убранными наверх каштановыми волосами, моложе меня лет на десять. Молодая. Прекрасная. Лидия.
Она тут же умчалась, и мы успели обменяться лишь неловкими приветствием и прощанием. На следующее утро я вернулся домой сразу после больничного завтрака, и Лидии еще не было. Почему-то я занервничал. Принялся убирать комнату и складывать одежду – делать то, что и так полагается делать каждому человеку. Задача горничной – наводить чистоту, а не разгребать чужие завалы. Я не стал заправлять кровать, а вместо этого проверил, смыт ли унитаз, и привел в порядок больничные бумаги на столе. Лидия пришла около двенадцати дня и, конечно, не постучала. Видимо, она не ожидала увидеть меня дома, поэтому просто открыла дверь своим ключом и вошла. Я сидел в кресле у кровати и молча наблюдал, как она ставит на пол большое пластиковое ведро с разными моющими средствами и тряпками. На ней были те же джинсы, что и вчера, и футболка, но уже не белая, а светло-голубая. Я сказал: «Доброе утро!», и она вскрикнула от неожиданности.
То, что произошло между нами в последующие три недели – не повод для гордости. Но и не повод для сожалений, в отличие от многого другого. Лидия Мори была молодой и полной сил женщиной, попавшей в ловушку несчастливого брака, а я был напуганным мужчиной, у которого умирала жена. Но это еще не все. Она была очень сексапильна. Молодая и сильная, она могла похвастаться соблазнительными формами девиц из мужских журналов. И хотя в жизни Лидии хватало проблем, чувствовался в ней некий стержень – я знал, что все у нее будет хорошо. Она разберется со своими проблемами и выживет. Надеюсь, так оно и случилось.
В основном мы просто разговаривали. Она рассказала об отце, которого не знала, об острой на язык маме и о муже, с которым вынуждена была жить, несмотря на побои и унижения. Лидия хотела уехать. Сбежать куда-нибудь на Средний Запад, где никто ее не знает и где можно будет начать все сначала. Мне было удивительно видеть в ней такую безысходность – она же еще совсем молода! Я внимательно слушал, но не давал советов и не предлагал решений. Как я мог? В моей собственной жизни царил хаос, и я понятия не имел, что делать дальше. Она выслушала рассказ о моих бедах, и мы умудрились посмеяться над всем происходящим, даже над передозировкой Роберта и раком жены. Пока мы сидели в том номере, наши жизни казались далекими и ненастоящими. Мы словно рассказывали друг другу о судьбах других людей, а не о своих собственных. Возможно, именно это нам тогда и было нужно. Не знаю. Знаю только, что я не испытывал угрызений совести. За все восемнадцать лет брака я ни разу не изменял Кей. Да и желания никогда не возникало. Но за два дня до возвращения в Атланту я переспал с Лидией. Она первой меня поцеловала. Сначала в лоб, потом в губы. Мы сидели на кровати и молчали. Я успел рассказать, что скоро повезу Роберта обратно в Атланту, где ему предстоит продолжить лечение. Больше говорить было не о чем. Мы оба понимали, что я не вернусь в Уэллс, в Коннектикут и в «Бетси». Наши дни вместе были сочтены. Поэтому она меня поцеловала. А я не отвернулся.
По сей день я помню те сладостные и полные отчаяния часы, что я провел с Лидией Мори. Не знаю, помнит ли она.
Джун
В сумке Лолли почти нет одежды: один купальник, один сарафан, трусики, шлепки, балетки, две футболки и мужская пижама, которую она год назад стащила у Адама. Больше пузырьков с витаминами и блокнотов, чем вещей.
Мужчина, вновь представившийся Броди, довел Джун до машины и отвез в мотель «Супер эйт», что находился меньше чем в миле от заправки. Когда она призналась, что у нее нет документов, он зарегистрировал ее под своим именем и расплатился своей кредиткой. Затем он принес в комнату сумку Лолли, написал на клочке бумаги телефонный номер и сказал, что отгонит «Субару» в автомастерскую друга, который поставит новую шину и проверит, все ли в порядке. Утром машина будет ждать ее у мотеля.
Джун сразу рухнула в постель, закуталась в одеяло (сколько недель она не спала в нормальной кровати?) и проспала до утра. К тому времени, когда Броди принес ей ключи от машины, она уже встала, сходила в вестибюль к банкомату и сняла деньги, чтобы расплатиться с ним за шину и мотель – жалкие двести долларов, больше снять было нельзя. Конечно, он отказался от денег, и тогда она свернула их в трубочку и сунула ему в карман. «Вы не знали, во что ввязываетесь, когда согласились мне помочь», – сказала она. Столько слов подряд она не произносила уже очень давно.
«Я рад, что вы попросили о помощи именно меня», – ответил Броди, и впервые в его голосе прозвучал намек на флирт.
Но вот Броди ушел. Джун садится на кровать и ставит рядом с собой сумку Лолли, снова полную – только на сей раз каждая вещь аккуратно сложена и лежит на своем месте. Все блокноты остались на кровати. Джун кладет один на колени. Всего их три, оранжевого цвета – Лолли со школы отдавала ему предпочтение. Как и прежде, эти блокноты набиты сложенными бумажками, вырезками из «Нью-Йоркера», нечитаемыми записками от бильд-редактора модного журнала, куда она устроилась еще практиканткой, мятыми чеками, карточками, рекламными буклетами ресторанов, страницами из галерейных каталогов, счетами… Лолли всегда использовала эти потрепанные блокноты в качестве портативной картотеки своей жизни, только никакого порядка или системы в них не было. Тот, что сейчас взяла Джун, лежал сверху, под светло-голубым полотенцем с витаминами. На обложке никаких надписей. Джун открывает его и бережно гладит страницы кончиками пальцев, вспоминая, как однажды каталогизировала незавершенные работы художника, который покончил жизнь самоубийством. Его родные попросили Джун осмотреть квартиру и студию покойного, занеся в каталог все, что покажется ей важным. Там она наткнулась на старый бой-скаутский блокнот, полный кропотливых карандашных набросков животных – в основном медведей, спокойных коал и гималайских медвежат, свирепых гризли с оскаленными зубами и выпущенными когтями. Вряд ли кто-то видел эти рисунки. Джун на миг захотелось присвоить блокнот, никому о нем не рассказывать. Было в этих работах что-то личное и прекрасное, полное надежд – даже учитывая обстоятельства, в которых они были найдены. Конечно, Джун не украла блокнот, а рисунки медведей включила в экспозицию посмертной выставки и потом продала одному коллекционеру, давно собиравшему работы художника. Это была одна из последних ее выставок в Нью-Йорке перед отъездом в Лондон.
На первых трех страницах Лолли изобразила варианты планировки будущего дома. В каждом была спальня, несколько просторных общих пространств и комнаты, обозначенные как «Студия Лолли» и «Кабинет Уилла». Студия? Для чего? В начале старших классов Лолли пробовала рисовать пастелью и акварелью, но без особых успехов, и с тех пор Джун ничего не слышала о ее увлечении рисованием. После планировок идут странички с недописанными стихами, незаконченными списками дел, планами рассадки гостей на свадьбе, образцами меню из «Пира разума», которыми Лолли осталась недовольна (она все просила Рика их переосмыслить). Попадаются журнальные фотографии тортов и цветочных композиций, неоплаченные счета от газовой компании с их прежней квартиры в Нью-Йорке.
