– Что ничего? Ты ведь что-то хотела сказать?
– Что она сказала? – Нас накрыла тень Джоди, которая была на голову выше и меня, и Пичес.
– Ничего я не говорила.
Их поведение было совершенно ясным. Я получила свою бесценную тележку, да? Теперь счастлива, да? Значит надо выбить из меня дурь, потому что слишком довольных здесь быть не должно.
Я оставила пустой поднос на стойке, словно не хотела есть, и направилась к столу, за которым обычно сидела. Как только я приблизилась, все встали, как по команде, и отошли. За столом осталась сидеть только моя соседка по камере. В ее глазах светился вопрос. Она хотела поделиться едой, но я отвела ее руку.
Началось. Это месть.
Раньше на меня просто не обращали внимания. Я сидела рядом, слушала их разговоры, запоминала, раскладывала в уме по полочкам, придерживала на будущее. Теперь Джоди и Пичес провели черту – и отделили меня от остальных.
После обеда я пошла в библиотеку. Протирала обложки, распрямляла загнутые уголки страниц, подклеивала переплеты. Хотелось напоследок навести порядок.
Когда раздался топот, я поставила на место стопку книг.
– Привет! – протянула Джоди.
Пичес ухмыльнулась.
Я поняла, что будет дальше, и прикрыла голову руками.
Джоди ударила первой. В руках у нее был носок, в который она сунула что-то тяжелое. Кусок мыла? Обломок кирпича? Может быть, даже книжка – одно из карманных изданий? Так или иначе, было больно.
Пичес прихватила с собой два таких носка.
Я согнулась пополам, пряча лицо. Хорошо бы все-таки сохранить зубы в целости. А потом пришло странное ощущение невесомости. Так бывает, когда чувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание.
Наверное, именно тогда я решилась на то, что сделала, – потом, после экзекуции. Потому что даже с помутнившимся разумом я четко знала, где мое место.
Где наше место.
И как будет выглядеть справедливость, если нести ее буду я, здесь, в этих стенах, где никто прежде не обращал на меня внимания.
То, что произошло, казалось неизбежным, совпало все – время, место. Кусочки разрозненной мозаики сложились идеально. Я держала в руках ключ от всех замков.
И началось.
Возможно, я знала, куда иду и что делаю, потому что уже делала это раньше. Возможно, не знала. Всем нам хотелось бы вынести самим себе вердикт «невиновна».
Я была на кухне, выполняла работу, которая предназначалась мне в рамках общественно-полезного труда. На плите стояла кастрюля с зеленой фасолью. С тем, что по идее должно быть зеленой фасолью, хотя в кастрюле бурлила серая жижа. Половник будто сам собой прыгнул ко мне в руки. Я помешивала фасоль. Жижа ходила кругами.
В голове закружились воспоминания. Память вдруг прояснилась, и на пригоревшем дне кастрюли я ясно увидела то, что забыла. То, что все это время пыталась вспомнить.
Кастрюля была огромной, в ней вполне можно было сварить целиком человека, а ручка половника – длинной, как охотничье копье. Руку свело, к щекам прилила кровь, один глаз не открывался – заплыл. Никто из тех, кто был в кухне, ничего не заметил. Люди здесь видят лишь то, что хотят. Говорят, что снаружи, за стенами «Авроры-Хиллз», дела еще хуже.
На меня вновь обрушились звуки кухонной возни. Кеннеди мыла посуду, опустив руки по локоть в пену – странно видеть ее занятой чем-то другим помимо обсасывания собственных волос. Мне так и не удалось выведать, за что ее посадили, но в том, что Кеннеди виновна, я не сомневалась. Была в кухне и Дамур. Интересно, ее уже выписали из лазарета? Или она получила специальное разрешение лично принести пустой поднос? Вне всякого сомнения, Дамур виновна. Натти опустила поднос с кружками в ванну с водой, кивнула мне, прошла мимо. Мне так ни разу и не попалась красная кружка. Натти тоже виновна.
Мимо по коридору прошли девушки. Каждая из них была виновна. Из окна кухни виднелся четвертый корпус, где держали суицидниц. Виновны все до единой.
Как и я.
Жижа в кастрюле постепенно приобретала все более серый оттенок. Иной. Не такой, как прежде. Серый, как эти стены. Серый, каким становится белый, если его долго не отмывать от грязи.
В нос ударил тошнотворный запах.
Заплывший глаз по-прежнему не открывался, зато второй не утратил способности видеть.
Я с трудом повернула шею, она будто заржавела. И сперва увидела ноги. Ноги в белых холщовых тапочках, но здесь ничто не остается белым, так что на самом деле тапочки были серыми. Недвижные ноги, раскинутые ноги – я узнавала их по ногам. Девушки из первого, второго, третьего корпусов. Все они лежали на полу, как будто играли в игру, решили притвориться мертвыми.
Я тоже лежу среди них?
Я осмотрелась. Нет, я далеко. Но запах, тошнотворный запах, от него не скроешься. Гнилой, сладковатый, он заглушил все прочие чувства.
Девушки не играли в игру. Мы были в столовой, где все собирались три раза в день за исключением суицидниц. Стояла тишина. Мертвая тишина. На стуле скрючилась Крошка Ти – уронила лицо в колени, руки повисли безжизненными плетьми. Пичес лежала на полу лицом вниз, волосы съехали, открыв татуировку на затылке, которую она всегда прятала – сплетенные цветы, воздушные перья. Красивая картинка. Изо рта у нее стекала зеленая струйка слюны. Зеленый цвет навевал мысли о лесе вокруг нашей тюрьмы, о плюще, заполонившем все вокруг, в том числе огород, где работала Ори. О дурмане, популярном среди нас тем летом, навевающем зеленые сны, а по утрам придающем глазам зеленый оттенок. Зеленый цвет защищал наши серые стены от законопослушного мира.
Мы навсегда стали частью этого места. Мы являлись непременным условием его существования, таким же, как трава, и мох, и деревья.
Потеряв сознание, Шери раскроила череп об угол стола. Зеленая струйка изо рта смешалась с кровью из уха. Зеленый с красным. Получается бурый.
Я смотрела на все равнодушно, ничего не испытывая, словно из меня вынули все чувства, как вынимают семена из дыни.
Если вспомню, где я сидела за обедом, то найду, где упала.
Повсюду валялись подносы, тарелки, вилки и чашки, размазанные остатки еды. Все, что могло разбиться, разбилось. Все, что не разбилось, – каталось по полу. В голове тоже все смешалось.
Зеленое, а теперь серое. Серая масса из консервных банок. Фасоль.
Что в нее подмешали? Листья растения, названия которого мы не знали, потому что не сумели отыскать в учебнике? Мы ведь должны были словить всего-навсего легкий приход, пару кайфовых галлюцинаций, улететь в небо и вернуться с чуть неровно бьющимся сердцем, слегка похихикать. Почему не заметили, что у фасоли сегодня особенно сладкий привкус, как у толченых леденцов?
А потом я вспомнила, кто стоял у кастрюли с половником, размешивая жуткое варево. Вспомнила собственную руку. Почему я не поняла, что туда что-то подмешали? Или я слишком хорошо знала, кто это сделал?
