Эти ошибки стали спусковым крючком, шлюзом, через который хлынули неприятности. Ори вот вышла из театра, беспокоясь о подруге. Впрочем, это лишь самое последнее ее сожаление. Посмотрим раньше – заглянем в прошлое, туда, где фигурка Ори становится меньше и меньше, а глаза светят ярче – туда, где ей семь лет, и ее впервые приводят на урок балета. Если бы она не встала у станка рядом с тощей девчонкой, пучок у которой утыкан шпильками, как подушечка для иголок, жизнь у нее сложилась бы иначе.
С чего ее вообще притащили на танцы? Почему она не закатила маме истерику, чтобы ее отвели на футбол, ведь больше всего ей хотелось гонять мяч с мальчишками – именно об этом мечтала Ори до встречи с Вайолет.
Мама записала Ори на балет в тот последний год, пока еще жила с ними; на следующий год она ушла. Отцу-дальнобойщику и в голову бы не пришло отвести дочь в танцевальную студию.
Мама ушла без предупреждения. Ори было семь с половиной лет. У каждой из нас есть воспоминания, которые хотелось бы вытряхнуть из черепной коробки. Или снова вернуться в прошлое и все изменить. Но что может изменить семилетний ребенок?
Ори помнила длинноволосую женщину – согласно детским воспоминаниям, волосы были бесконечно длинными и бесконечно темными, темнее самой черной грязи. Она улыбалась, не разжимая губ, – прятала плохие зубы. Женщина идет к колченогому кухонному столу – одна ножка у него короче остальных, ставит перед Ори тарелку с мороженым из морозилки, ядовито-синий шарик, от которого язык тоже становится синим.
– Ешь давай, – говорит она.
Ложка ходит вверх-вниз. В дверях стоит желтый набитый вещами чемодан. Ложка ходит все медленнее. Спать, очень хочется спать. За дверью гудит такси. Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Глаза закрываются. И тишина. Тишина опустевшего дома, сонная тяжесть набрякших век.
Когда вечером вернулся отец, Ори еще спала, сидя за столом. Перед ней стояла тарелка с остатками растаявшего мороженого.
С тех пор Ори не могла отделаться от чувства, что все хорошее ведет к катастрофе. С тех пор она не брала в рот мороженого. Может, оно и к лучшему, ведь в тюрьме нам его не дают.
Многие из нас росли без матерей. (А многие еще в младенчестве с удовольствием выпихнули бы мать из дома, если бы могли самостоятельно платить за электричество и водить машину.) Отсутствие материнской любви никого из нас не удивляло, эту боль мы делили на всех. Но мать Ори просто взяла и ушла вот так, без объяснений – не умерла от рака, не погибла в автокатастрофе, не стала жертвой грабителя, не умотала с новым бойфрендом, который пообещал, что увезет ее на Багамы, только без детей. Ушла, даже записки не оставила. Такое может серьезно подкосить маленькую девочку, это мы понимали.
Когда на нее обрушилось зло, как на всех, кто сейчас томился в «Авроре-Хиллз», Ори не стала бороться. Она покорилась. Повесила голову. Разжала пальцы, и нож, орудие убийцы, который вдруг оказался в ее руке, сверкнув лезвием, упал на землю.
Границы реальности сместились. Вайолет указала на нее, крича и заливаясь слезами. Больше Ори подругу не видела.
Ори осталась одна с мертвыми телами. Полицейский крикнул, чтобы она выходила с поднятыми руками, но в голове все смешалось, она никак не могла взять в толк, что происходит, и полицейский бросился на нее, опрокинул на землю, скрутил за спиной руки. Тогда ей вдруг стало ясно, что это реальность, что все происходит на самом деле. Она не стала вырываться и кричать, как кричала бы Джоди, не стала пинаться, как Полли, не попыталась поднять голову и вызывающе задрать подбородок в знак протеста – любая из нас желала бы найти в себе силы хотя бы на этот знак. Ори лежала в грязи, как собака. Тяжелый, набрякший кровью костюм тянул к земле. Тело налилось свинцом, голова стала неподъемной.
Ее подняли и отнесли в машину. Там, на заднем сиденье, она впервые оказалась за решеткой. Однако в ощущении таилось что-то знакомое. Руки заледенели, во рту пересохло. Она подумала, что надо написать Майлзу, но вдруг поняла, что телефона у нее с собой нет.
Да и что она могла написать? Скоро все появится в новостях.
Где-то в глубине души Ори всегда полагала, что не заслуживает в жизни ничего хорошего, в особенности Майлза. А глубоко потаенные чувства первыми выплескиваются на поверхность. Ярость проснется позже. В первые минуты лишь одна мысль владела ею, медленная, как перышко, что почти застыло в воздухе, не падая на землю. Мысль облачилась в образ желтого чемодана у двери, во вкус мятного мороженого и кодеинового сиропа от кашля – от чего ее веки отяжелели, а перед глазами замелькали картинки из прошлого. Мама правильно сделала, что ушла. Сейчас она живет во Флориде, у нее новая семья и две крошечные загорелые дочурки – Ори нашла ее аккаунт на Фейсбуке.
Орианна Сперлинг сомкнула веки и не открывала глаз, пока машина не затормозила у полицейского участка.
Чего ты достойна, если тебя бросила родная мать? Ответа я не знала. Когда мне было семь лет, мама еще меня любила.
Теперь я знала о преступлении Ори. Зато я от нее кое-что утаила.
Я не смогла бы заставить себя сказать ни ей, ни кому-либо из девочек.
Шли дни. Женщина, благодаря которой меня скоро освободят – моя мать, – так и не написала. Мысль о том, что выйду в никуда, петлей затягивала шею. Я слишком привыкла ко всему, что окружало меня в тюрьме.
В следующий день для посещений я даже встала в очередь.
Дверь охраняла Блитт. Пробежав пальцем по списку, она качнула головой.
– К тебе никого.
– Может, она пришла и ждет там без…
– В списке ее нет!
Конечно, мама не поехала бы в такую даль. Первые слова, которые мы скажем друг другу спустя три года, один месяц и кто-его-знает сколько дней, прозвучат при встрече наедине, не здесь, не в тюремных стенах. Что ж, если она не приехала, то и я не воспользуюсь правом на звонок, не стану набирать домашний номер и не повешу трубку, едва услышав ее голос, не стану пытаться определить по одному его звуку, ненавидит ли она меня по-прежнему.
За зеленой стеной слышались голоса гостей – чужих легко узнать, потому что они говорят слишком громко, слишком поспешно. Смеются невпопад. Чересчур стараются. Рассказывают о посторонних вещах – ходили в кино или на концерт, купили в магазине новую одежду. Я заглянула в комнату через зарешеченное окошко, испещренное царапинами – их оставили девочки, которые томились в ожидании посетителей.
Вот Лола проталкивается к своим, за ней спешит Мак – на глазах у нее слезы, хотя семья приходит навестить ее каждую неделю; они зовут ее Маккензи. Даже к Кеннеди пришли – женщина с коротко стриженными волосами. Должно быть, знала о дурной привычке Кеннеди и не хотела вводить ее в искушение. Интересно, кто она: мать, старшая сестра, бывшая надзирательница, любовница, духовная наставница, тетя? Посетительница спросила про еще заметный синяк под глазом. Кеннеди солгала точь-в-точь так же, как солгала однажды моя мать, – поскользнулась в ванной. Лола добралась до стола, за которым ее ждали, и села, выдавив слабую улыбку.
