Никому не хотелось угодить в корпус для суицидниц. Там не гасили свет по ночам и не давали одеял – только тонкую простыню. А днем приходилось делать все на глазах у охранников. Этим девушкам не разрешали носить лифчики, вроде как на лямках можно повеситься. Спасибо, что подкинули идею, чего уж там.
Я предупредила Ори насчет того, что значит попасть к суицидницам, но не могла же я контролировать ее постоянно.
Обычно через пару дней у каждой новенькой происходили стычки с кем-нибудь из охранников. И те применяли силу. Показывали, кто главный. Наскакивали на нас, укладывали лицом на пол. Приказывали успокоиться. Они называли это наведением дисциплины.
Мы шагали колонной в столовую, и Ори что-то увидела за окном. Ори подбежала к нему, просунула руку сквозь прутья решетки и прижала ладонь к стеклу. Стоял прекрасный солнечный день – голубое небо, яркое солнце, зеленые деревья, колышущиеся на ветру, возможно, пролетела бабочка – иногда мы замечали их порхание. Что бы там ни было, жизнь шла своим чередом.
Рафферти заметил, что Ори замерла у окна, и крикнул, чтобы та пошевеливалась. Вернулась в строй. Если не поторопится – всех лишат обеда.
Некоторые из нас возмутились, в животах заурчало. Другие не имели ни малейшего желания жевать резиновый сэндвич с ветчиной, который сулило сегодняшнее меню, и, ухмыляясь, застыли в предвкушении спектакля. Интересно посмотреть, как ей заломят руки, как она будет брыкаться и кричать.
Мелькнула мысль предупредить Ори, но я промолчала – не хотелось вызывать огонь на себя.
– Сперлинг! – рявкнул Рафферти.
Она стояла спиной ко всем, прижавшись лицом к решетке. Глядя в синее небо.
– Вернись в строй!
Она не слышала, должно быть, погрузившись в воспоминания.
Рафферти, возглавлявший колонну, двинулся к ней. Мы охнули и отступили на шаг назад. Самые впечатлительные закрыли глаза руками.
Миссисипи рассказывала, что Ори крепко держалась за решетки. Мирабель говорила, что ничего она не держалась, просто не ожидала, что вдруг окажется на полу. Рот у нее округлился, волосы взвились вверх, попали в глаза охраннику.
Мы все это видели. Видели, как он схватил ее и впечатал в пол. Она лежала на животе с заломленными за спину руками. У многих из нас пронеслась перед глазами картина собственного ареста. Закон штата не дозволял применять процедуру «лицом вниз» к малолетним преступникам, однако охранники упражнялись в ней так усердно, будто готовились к Олимпийским играм. Они подходили сзади, обхватывали шею рукой, потом следовал бросок, и вот ты уже валяешься, прижавшись щекой к бетону. Причем в бетон тебя вдавливали со всей силой независимо от того, пыталась ли ты сопротивляться или притворялась мертвой. Неважно, что мы натворили. Мы были в их власти. И они упивались игрой.
Теперь Ори стала одной из нас.
Когда Рафферти показалось, что она успокоилась, он отпустил ее и дал подняться на ноги. Щеки Ори пламенели, в глазах блестели слезы. Она утерла лицо рукавом. Кто-то хмыкнул, кто-то попытался поймать ее взгляд и улыбнуться, чтобы поддержать, кто-то молча уставился себе под ноги.
– Стань в строй, Сперлинг, – скомандовал Рафферти. – Пора обедать.
Она вернулась на место – как раз позади меня. Прошла прямая, как статуэтка, гордо неся голову. Наверное, мне стоило протянуть назад руку, чтобы подбодрить ее, но если бы меня застукали, лишили бы чего-нибудь важного. Тележку вот уже отобрали. Я отважилась лишь чуть повернуть голову и едва заметно кивнуть. Мы двинулись дальше. Она больше не смотрела сквозь зарешеченное окно на голубое небо. Никто из нас не смотрел. Пейзаж снаружи для нас стерли, как стирают с лица земли дом, пройдясь по нему бульдозером, как уничтожают вокруг все живое, сбросив сверху атомную бомбу.
Спустя две недели Ори привыкла ко всему, к чему привыкли мы: к захватам «лицом вниз», к постоянным осмотрам самых потаенных уголков тела, к стыду. И еще ко всяким мелочам, которые нам любезно подбрасывали: к фразам о том, что мы конченые люди; что скоро введут смертную казнь для тех, кто младше восемнадцати, и мы все поджаримся на электрическом стуле. Привыкла к холодному лязгу замка, запиравшегося на ночь.
Со всем этим она свыклась быстро, без жалоб и расспросов. Будто сдалась, перестала бороться, смирилась.
Август был в разгаре. После обеда мы занимались общественно полезным трудом. Ори поручили работать в саду. Она выпалывала сорняки, возилась с грядками. Она научилась держать лопату – пригодится, если понадобится кого-нибудь закопать. А еще она могла свободно собирать листья плюща – мечта для девиц вроде Пичес. Только Ори было наплевать на плющ. Она не собиралась одурманивать себя. Похоже, она занялась исключительно грядками.
Меня сослали на кухню. Здесь были самые большие окна во всем здании. Когда выдавалась минутка, я наблюдала за Ори, которая возилась в грязи, как земляной червяк. Я заметила, что садовник ее сторонится. Наверное, наслушался кровавых историй. Хотя ему было до жути любопытно.
Впрочем, как и всем нам – и девочкам, и охранникам. Мы подозревали, что рано или поздно в ней проснется тот самый монстр. Ловили искры ярости во взгляде. Ждали срыва.
У каждой из нас внутри таился собственный монстр, непохожий на остальных. Все мы были разными, как снежинки.
Хотя монстр Ори не показывался, все же что-то в ней чувствовалось. Порой у меня возникало странное ощущение, будто я что-то знала, но забыла. Наверное, так воспринимаешь боль в ампутированной руке.
Я не сводила с нее глаз. Наблюдала глазами присяжных и судьи. И начала думать, что она вправду невиновна.
Взять хотя бы ту чашку.
В столовой нам не дозволялось самим выбирать тарелки или приборы. Что дают, то и надо брать. В том числе и пищу. Либо ешь, либо оставайся голодной, если, например, макароны казались особенно отвратительными, а суп прокисшим. А у Ори появилась любимая кружка.
Красная. Она каким-то чудным образом затесалась среди прочей одинаковой посуды и могла попасть на поднос к любой из нас. До того как Ори попала к нам, мы расценивали красную кружку с молоком, кислым апельсиновым соком или лимонадом – в зависимости от того, что нам давали, – как плохую примету. Большинство даже не отваживались из нее пить, словно жидкость внутри была отравлена.
А затем появилась Ори. Она во всем видела только хорошее. Даже когда Рафферти заметил, что она вышла из строя, и силой заставил ее вернуться. Даже тогда, молчаливая и покорная, она сохранила внутреннее достоинство.
Ей дано было видеть то, чего мы не замечали. Она умела заглянуть внутрь через грубую оболочку, не замечая ссадины на кулаках, и даже у самых отпетых из нас на глазах выступали слезы. Она смотрела так, словно видела, как ты сунула двадцатку бездомному алкашу на углу или выхватила из-под ног прохожих улитку и отнесла ее на газон. Да, Ори как будто знала обо всех добрых поступках, которые мы совершили в прошлой жизни. Она умела распознать то хорошее, что еще оставалось у нас внутри.
