Если бы я заговорила об этом списке, мне пришлось бы рассказать и о причинах, побудивших меня его составить. О том, что он вытворял со мной и с мамой. Что мог перекинуться на младшую сестренку, потому что однажды я уже заметила три круглых синяка у нее на предплечье, похожих на следы от пальцев, хотя она сказала, что упала с велосипеда. Но я не могла рассказать об этом ни под покровом тьмы, ни при свете солнца. Слова не шли. И я составила список.
Однако написать и сделать – разные вещи. Написать – все равно что загадать желание, задувая свечи на праздничном торте. Разве хоть раз наши желания сбылись?
Ори долго молчала. Может, уже уснула. Но я не спала. Я вспоминала. Я все еще жива, а он нет.
– Почти каждую ночь, – ответила я.
И не дожидаясь, что Ори переспросит, погрузилась обратно во тьму, из которой она выдернула меня расспросами. Погрузилась во мрак, озаряемый вспышками света. Оранжевый грузовик в огне. Полыхающая ладонь, прижатая к стеклу. Удушливый запах бензина. Клубы черного дыма. Сплошное великолепие.
Меня там не было, но как бы мне хотелось это видеть.
В ней было что-то
В ней было что-то, что разжигало мое любопытство. Я наблюдала за ней остаток недели: пока она сидела рядом со мной в столовой – там, где я велела ей сесть; пока она стояла в нашей камере во время переклички – там, где я велела ей встать. Я даже иногда забиралась по лестнице и заглядывала, действительно ли она спит. (И она спала. Она лежала на спине, сложив на груди руки, будто в гробу.) Хотя когда она ночью вставала в туалет, я предпочитала отвернуться.
Я заметила, что во время уроков Ори пишет какие-то письма – сперва я не знала, кому. Она все пыталась разглядеть себя в том подобии зеркала, что висело у нас на стене.
Мой взгляд невольно притягивали ее ступни – странные шишки на пальцах, грубые красные мозоли. Так я впервые поняла, что там, снаружи, у нее было свое занятие. Одни из нас вскрывали тачки, состояли в банде, хулиганили и ненавидели родителей, а Ори танцевала балет.
Для нас это звучало так же дико, как если бы она ездила верхом на слоне или играла на улице пантомиму, вымазав лицо белым гримом.
Но она и вправду была балериной. На ум сразу приходили девушки в пышных пачках, с волосами, собранными в пучок, в пуантах – неужели это они оставляют такие жуткие мозоли? Ступни Ори заметили многие из наших. А однажды я видела, как она села на шпагат, а потом нагнулась и легла щекой на вытянутую ногу. Поймав мой взгляд, она тут же свела ноги.
– Почему ты нам не показываешь таких штук? – спросила я.
Ей следовало знать – развлечений у нас немного, так что мы радовались всему. Мы постоянно просили Натти спеть, а Шери – показать фокус с картами, когда нам надоедало в них играть или соревноваться, кто дальше плюнет, хотя в большинстве случаев она не угадывала, что за карту мы держим в руке.
Ори сжала челюсти. Ее лицо окаменело.
– Каких штук?
– Танцевальных.
Она покачала головой.
– Не здесь, конечно, – сказала я, имея в виду нашу камеру. – Тут места мало. Снаружи. Например, там, куда нас на зарядку водят?
– Нет. – Она повернулась к фальшивому зеркалу и попыталась заглянуть в него. Затем сдалась и перевела взгляд на стену. – Я не танцую.
– Но…
– Я больше не танцую.
Она словно давала клятву, – так Лиан зарекалась не брать в рот спиртного.
В остальном ее первые дни в «Авроре» напомнили мне о моих собственных. Она тоже передвигалась по корпусу, будто в тумане. Страха не выказывала. Знала, что не должна, что нельзя. Подобно волкам, мы чувствовали страх, питались им. Стоило дать слабину, и от нее остались бы рожки да ножки – мозолистые ножки с искореженными пальцами.
Она ни с кем не ссорилась, даже если ее нарочно пытались задеть. И не плакала. По крайней мере, я не слышала. Может, ей, как и мне, каждую ночь противный тоненький голос нашептывал в ухо: «Ты тут на веки вечные, привыкай».
Точно не знаю, потому что после той первой ночи она больше не лезла ко мне с расспросами. Она молчала. Наверное, пыталась примириться с реальностью.
Я наблюдала за ней во время занятий. Мы занимались по утрам пять дней в неделю. По каждому предмету у нас был только один преподаватель для всех возрастов, начиная с пятнадцати. Если девочка много читала, как я, например, чему она там могла научиться? Тем, кто опережал программу, вручали книжку и усаживали за последнюю парту, велев заниматься своим делом и не мешать. Так я сама освоила алгебру. Интерпретировала значение символов в пьесах Шекспира, дав им собственное толкование. Изучила философию Платона и Канта. Научилась вязать по книжке без ниток и спиц. Запомнила имена египетских фараонов и европейских диктаторов. Я проходила тест на аттестат зрелости снова и снова, пока не набрала высший балл по каждому из разделов.
Ори в конце концов тоже сослали за заднюю парту и вручили ей книгу про Клеопатру – я ее уже читала. Ори склонила голову над разворотом, где была изображена египетская царица. Неужели ее заворожила золотая корона? Она взяла лист бумаги и попросила карандаш. Я погрузилась в «Основы астрономии», а когда спустя сорок минут отвлеклась, то заметила, что Ори так и не перевернула страницу. Она вовсе не стремилась разузнать все о египетских династиях. Прикрыв листок рукой, она что-то яростно строчила. Карандаш рвал бумагу, наносил ей порезы.
Ори подняла глаза и поймала взгляд учительницы. Решив, будто той есть дело, она быстро сунула листок в книжку между страниц параграфа, где повествовалось о Ксерксе Великом. Я замешкалась в классе, дождавшись, пока все выйдут, вытянула его, на ходу пробежала глазами, а затем бросила в коробку со старыми тетрадками по английскому, оказавшуюся на пути. Из класса нельзя было ничего выносить, листок все равно отняли бы.
Я сумела разобрать всего несколько слов – почерк был почти нечитаемый.
Сладко тебе спится по ночам?
…помнишь, когда мы решились на Великое приключение…
На моем месте должна быть ты!
Гори в аду!
Явно не любовная записка. Ори желала кому-то смерти, как я желала смерти своему отчиму. Интересно, кому? Плутая в плену жарких ночных фантазий, я отчасти верила в волшебную силу букв. Я же писала в дневнике – автокатастрофа, автокатастрофа, автокатастрофа. И вот она случилась.
После этой записки я стала следить за Ори пристальнее. Все мы здесь что-то скрывали. Каждая тщательно берегла собственные секреты и внимательно наблюдала – вдруг кто-то выдаст свои.
Прошла неделя. Я не сводила с нее глаз.
В «Авроре» легко нарваться на наказание. Охранники могли вызвериться по любому поводу – если зайдешь в тапках в камеру, опоздаешь в столовую, примешь душ в неурочный час, не примешь душ вообще или огрызнешься в ответ на замечание. А еще если много болтаешь, смеешься (они сразу принимали смех на свой счет), ходишь слишком быстро (попытка сбежать), спишь, накрыв голову одеялом, так что им тебя не видно.
