Я сидела перед ними, положив руки на стол. При всем желании я не могла заткнуть уши. Так называемый эксперт вещал, что в этом возрасте человек отдает себе отчет, однако движим импульсами и не предвидит последствий своих поступков, ибо лобная доля полностью формируется только к двадцати пяти годам.
Я ничего не знала о лобной доле, но, сидя там, все думала, почему они говорят, что убийство спланировано идеально, ведь меня за него арестовали и судят. И как эксперт может уверенно утверждать что-либо о мозге, не вскрыв черепа? Я надеялась, что адвокат – бледная изможденная женщина, назначенная государством, хоть слово вставит в мою защиту. Мои руки спокойно лежали на коленях, мои туфельки были аккуратно зашнурованы, а если платье и было тесновато, то я не жаловалась, даже виду не подавала.
В тесном зале суда присутствовала моя мать, жаждущая правосудия ради ныне покойного мужа.
Мою сестру Перл она, конечно, с собой не привела, той только исполнилось семь. С тех пор меня мучит один вопрос: поняла ли малышка, что ей обо мне сказали? Что речь шла о человеке, которого она звала «папочкой»? Мать порой велела мне звать Этого отцом. Я стискивала зубы и сплевывала на пол.
Тогда я не была такой гориллой, как сейчас. Если бы меня судили сегодня, судья вынес бы обвинительный приговор через минуту, а не через час десять.
Нельзя двигаться, пока в тебя не ткнут пальцем и молоточек не стукнет по столу. Дело закрыто. Правосудие свершилось.
Но стук молотка не всегда означает второе.
Я была уверена, что провела в одиночке почти неделю: волосы отросли, желудок сводило от этой пищи. Однако выяснилось, что прошло всего семьдесят два часа. Дверь открылась уже во вторник.
Щелкнул замок, створка окна, через которое подавали подносы с едой, поднялась.
Я не знала, кто из охранников дежурил в четвертом корпусе. Может, Лонг или Марблсон? А я наградила кого-то из них фонарем под глазом. Что, если за мной пришел Минко? Этого и врагу не пожелаешь.
Пока охранник отпирал остальные замки – на дверях в четвертом корпусе их было больше, чем в других, – я отползла к стене.
Если это Минко, я просто не дамся. В голове мелькали судорожные мысли о том, как половчее его достать – пнуть или ударить кулаком? (Полли из первого корпуса рассказывала нам, что отбилась от насильника хоккейной клюшкой, зарядив тому прямо в солнечное сплетение. Она убедительно изображала, как тот корчился от боли, выпучив глаза. Пантомима пришлась нам по вкусу, мы часто просили Полли разыграть ее.)
Буду драться, как Полли, вот только клюшки у меня и нет.
Повезло! Это не Минко. На пороге моей камеры стоял Сантосуссо – молодой, чуть старше нас, и приветливый в любую погоду. Конечно, из новеньких.
– Привет! – Сантосуссо бросил взгляд на табличку у двери. – Тебя зовут Эмбер?
Он старательно отводил глаза, будто смущаясь, что видит меня в таком жалком положении. Сантосуссо устроился на работу в начале лета. Мы часто ловили его на сочувствии. Одних это раздражало, других умиляло. Миссисипи с Лиан влюбились в него по уши. Пичес говорила, что надо быть настороже, котики с голубыми глазами чаще всего оказываются извращенцами и садистами.
Я слабо кивнула, признавая, что меня действительно так зовут.
Он единственный звал нас по именам. Остальные либо по фамилии, либо просто «заключенная», как во взрослых тюрьмах. С их точки зрения, мы не заслуживали имен.
– Тебя переводят обратно во второй корпус.
Он улыбнулся, показав ямочки на щеках, похожий на одного мальчика из моей старой школы. Он вел себя так, будто мы вовсе не в тюрьме. Он протянул руку, чтобы помочь мне подняться.
Я не двинулась с места, не вытянула руку в ответ. Он спросил мягко:
– Что случилось? Тебе плохо?
Голос, в котором слышались забота и участие, выбил меня из колеи. Уж лучше бы пришел Минко. С ним, по крайней мере, все ясно.
Я пожала плечами.
Дверь в камеру была открыта, воздух разрядил спертый дух камеры, и я вспомнила, что у меня накопилась куча вопросов. Сегодня вторник, сказал Сантосуссо – поверить трудно, но ладно, пусть будет. Слова посыпались из моего рта, как горох. Что случилось? Вы были там? Что видели? Всех девчонок поймали? Вдруг это снова повторится? Мне нужно было знать все.
Сантосуссо перебил меня, объяснив, что только заступил на смену и не знает, что произошло в субботу ночью.
– Она умерла? Дамур?
– Блондинка? – сочувственно переспросил он. – Которую за торговлю наркотиками посадили?
Ну да, так я и сказала! Обсуждать, кого и за что посадили, с охранниками ни в коем случае нельзя.
– Я видела, как она лезла на забор.
Только так я могла описать то, что наблюдала: как моя сокамерница вспыхнула праздничным фейерверком ко Дню независимости. Впрочем, этот праздник мы в тюрьме не отмечали.
– С ней все нормально. Она в лазарете. По-моему, говорили, что у нее ожоги второй степени.
Я молчала.
– Да жива она, правда! Поправится.
Похоже, он решил, что судьба Дамур беспокоит меня больше, чем на самом деле. О ней я не проронила бы ни слезинки.
Он сцепил мне запястья наручниками – традиционный ритуал при переводе из одного корпуса в другой, мы привыкли – и вывел меня из одиночки.
– Я скажу Дамур, что ты за нее волнуешься. Во второй корпус ее не вернут.
– Почему?
– Переведут в первый. А у тебя сегодня будет новая соседка.
– Кого подселят? Лолу или Кеннеди?
– Нет-нет, это новенькая, ты ее не знаешь.
Я шла впереди него, пытаясь переварить информацию. Мы как раз спускались по лестнице между столовой и вторым корпусом.
Новенькая. Она появится здесь вскоре после того, как откроются замки. А уж потом случится непоправимое. Не знаю, что именно.
Сантосуссо похлопал меня по плечу. Мы почти пришли.
– Наручники не жмут?
Я покачала головой. Не следовало спрашивать, ведь он был по другую сторону баррикады, пусть молодой, и милый, и с ямочками на щеках. Но я все равно спросила:
– А как ее зовут? Имя на «О» начинается?
– А, так ты видела в новостях? Я думал, вам нельзя смотреть телик… Ну да. В газетах тоже писали. Так что будь повнимательнее, ладно?
– За что ее посадили?
Лицо Сантосуссо потемнело, ямочки со щек исчезли. Кажется, я знала ответ заранее. Словно в тумане я услышала, как щелкнули расстегнутые наручники. Он распахнул дверь в камеру и ушел, оставив меня у входа.
Табличку с надписью «ВАЙАТТ» сняли со стены, повесили вместо нее «СПЕРЛИНГ».
Все вещи Дамур вынесли, койку заправили. Ждали новенькую.
