У Ори дома был крошечный садик, она обожала с ним возиться. Когда мы с мамой заезжали за ней по пути на балет, Ори встречала нас с выпачканными коленками. Она дарила маме букеты, однако цветы были слишком яркими для нашей гостиной, и мама ставила их в вазу без воды, так что на следующий день они засыхали.
Ори ужинала у нас пять раз в неделю – понятно, почему моя мать считала, что это мы вырастили ее.
Ори не замечала неискренности в ее голосе. Обнаружив, что цветов нет, она приносила другой букет.
Меня не волновало, что думает об Ори моя мать. Оставайся ночевать, когда захочешь, звала я. Мне с ней не было одиноко.
А у нее была я. Когда адвокат запретил мне общаться с ней, Ори осталась одна.
Майлз вырывается вперед. Видно, знает, куда идти.
– Нам сюда, – машет он.
Томми выхватывает лучом фонарика надписи на стенах и зачитывает их вслух:
– «Рей шесть ноль девять». «Класс! Люблю вас, сучки».
Я шагаю следом за Томми, позади плетется Сарабет, практически наступая нам на пятки.
– «Бриджет Лав». Опять «Бриджет Лав». «Монстры, монстры, монстры».
Какая чушь. Об Ори нигде ни слова.
– Вдруг здесь водятся бомжи? – шепчет мне на ухо Сарабет. – Сейчас как набросятся на нас с битами! У них-то, небось, глаза к темноте привыкли.
Уж не знаю, каких она ужастиков насмотрелась. Просто молчу в ответ. Она не слышит. И остальные тоже. Как тут услышишь, если Томми скачет как бешеный, пинает все двери, изображает из себя охранника-садиста?
Майлз привел нас к камерам – снизу и сверху два ряда одинаковых железных дверей. Общее пространство посредине занято какими-то партами со скамейками, намертво прикрученными к полу.
Нужно что-то сказать, что-то важное, а на языке крутится всякая ерунда – вроде того, как же тут холодно, вот это мы забрались. Хотя, похоже, дрожу только я. Обхватываю себя за плечи.
Высоко под потолком, без лестницы не добраться – окна. То есть как окна. Узкие прорези в стене. Сквозь них проникает немного света, чуть разбавляющего окружившую нас тьму.
– Она сидела в этом крыле, – рассказывает Майлз, указывая на зеленую дверь. – Вот, третья камера. Она так писала в последнем письме.
Похоже, он ждал, что я вздрогну при словах о последнем письме, но я невозмутима. Ему хочется, чтобы я начала расспрашивать, о чем она писала. Обойдется.
Дверь в камеру нараспашку. Рядом на стене – старая потертая табличка, висит на одном шурупе. Наклоняю голову и читаю:
И при чем тут Ори?
– Это не ее, – отступаю назад.
– В камерах сидели по двое. Наверное, это вторая. По-моему, ее фамилия как раз Смит. Как же ее звали?.. Эшли? Эмми? Энн? Как-то на «Э».
Сарабет изучает табличку, проводит по ней пальцами.
– Тридцать восемь, – произносит она со значением, будто в этих цифрах есть тайный смысл. – Интересно, что она натворила? Тоже убила кого-нибудь?
Майлз грозно сверкает глазами.
– Наверное, – говорю я. – Тут почти все убийцы.
Я читала об этой тюрьме гораздо больше, чем может предположить кто-то из моих спутников.
Протискиваюсь внутрь мимо Майлза и Сарабет. Томми остался позади, уже залез на парту.
Камера очень тесная, мой шкаф в два раза больше. Крошечное окно в стене заросло плющом, так что почти ничего не видно. Я давно отобрала у Томми фонарик – он ведет себя отвратительно, свет ему ни к чему – и, стоя в дверях, осветила им камеру. Сама я оставалась в темноте, свет падал лишь на носки моих сандалий. Я инстинктивно поджала пальцы, слишком уж воинственно они торчали вперед.
Те двое позади меня молчали, затаив дыхание. Луч света блуждал по камере в тишине, освещая все то, что видела Ори в последние дни своей жизни три августа тому назад. Даже Томми слез с парты и подошел к нам.
Узкая койка, двухэтажная, как в летнем лагере, и твердая, словно камень; спинка у нее прикручена к стене. Здесь ничего нельзя двигать, все навсегда застыло намертво. Хотя нет, вот перевернутый стул. Неожиданно для самой себя ставлю его на ножки и сажусь. Скорее всего, Ори тоже сидела на нем, если это и впрямь ее камера. Осторожно задвигаю стул за прикрученную к полу парту. За ней Ори писала Майлзу письма. Если это ее парта. А вообще, какая разница, если мне она все равно не писала.
Какой жуткий туалет, на унитазе даже нет сиденья. По нужде приходилось ходить на глазах у сокамерницы, у охранников – ведь любой из них мог заглянуть сюда, когда вздумается. А запах, а стыд… Это бесчеловечно. Отворачиваюсь, однако деться особо некуда. В такой комнате не потанцуешь.
Крошечное окно под потолком открыто, но забрано решеткой, так что внутрь не проникнуть. На верхней койке покрывало из веток, жухлых коричневых и зеленых листьев, обильно политых водой. Сквозь решетку пробиваются буйные заросли плюща. На лозе – ядовито розовый цветок. Он не похож на те розы, которые кидали мне под ноги. Дотрагиваюсь до него, и в палец впивается острый шип.
Позади меня толчется Майлз. Комната слишком тесна для нас обоих. Надо, чтобы кто-то набрался смелости и сказал: «Убирайся, оставь меня в покое».
Томми снова куда-то исчез, наверное, сеять разруху. Сарабет, похоже, отправилась за ним. Даже в такой момент не могу не отметить про себя, что моя подружка слишком охотно уединяется с моим парнем, пусть я и собиралась его на днях бросить.
– Не могу представить ее здесь. А ты? – спрашивает Майлз.
Вдалеке мне опять чудится нарастающий гул: какие-то крики, какие-то песни, будто вдалеке идет футбольный матч. Но Майлз задал мне вопрос и ждет ответа, смотрит на меня, хочет услышать слова, что сорвутся с губ.
– Я тоже.
Я не могу представить здесь никого из знакомых, хотя с воображением у меня все в порядке. Просто в голове не укладывается, что кто-то из них совершил нечто такое, чтобы попасть сюда. Тут я наконец вспоминаю о пальцах на ногах и разжимаю их.
– Да уж, – вздыхает Майлз.
Очевидно, я дала правильный ответ.
Иногда просто диву даюсь, до чего он становится доверчив, когда речь заходит об Ори. Неужели он правда считает, что она невиновна, и мечтает это доказать? Как бы он повел себя, обнаружив направленное на себя лезвие? Окровавленное лезвие в окровавленной руке? Попытался бы забрать его у меня? Закричал бы? Сбежал?
– Но я пытаюсь представить, – заговорил он и сделал шаг в сторону, загородив мне проход. Один шаг – вот все, что он может позволить себе в этой камере. – Надо представить. Потому я и приехал уже в третий раз. Мне все казалось, что на месте получится лучше.
– И как? – спрашиваю полушепотом.
В каком-то смысле мы с Майлзом похожи – серьезные, замкнутые. Только Ори могла пробить нашу бронь. Так она говорила. Если бы Майлз попал в беду, насколько далеко зашла бы Ори, чтобы помочь ему? А ради меня?
