На память начинает приходить много всякого разного. Она ведь все-таки рассказывала мне, что между ними происходило. И о том дне, когда они переспали у него дома, тоже. О том, как все прекрасно. Как бережно и нежно он с ней обошелся. Наверное, мне надо было восхититься, но я не сумела выдавить из себя ни слова. Почему ей все, а мне ничего? В танцах у нее все получалось с полушага, так что дома она практически не занималась. И растяжка, и гибкость были у нее от природы, ей не приходилось потеть часами, чтобы укрепить лодыжки. Она не спала в пуантах, чтобы растянуть стопу. А теперь у нее появился любящий парень!
– Думаешь, нам стоило подождать? – спросила она, потому что я молчала.
– Кто я такая, чтобы тебе указывать. Ты всегда поступаешь, как хочешь. Разве тебя когда-нибудь волновало, что я думаю?
Гадкий вопрос, на который она не ответила.
И вот Майлз стоит передо мной, сжимая кулаки, подначивает пойти туда, будто уверен, что у меня кишка тонка.
– Идешь?
Это не Томми он спрашивает и не Сарабет.
Так что, я иду? Иду, чтобы увидеть место, где она провела последние дни своей жизни, где съела отравленный обед, где ее в последний раз вырвало? Или все-таки кишка действительно тонка? Хватит ли сил? Есть ли у меня сердце? Смешно! Точнее, было бы смешно, если бы не было так грустно, ведь это последние слова Ори, обращенные ко мне в зале суда. Она бросила их мне в лицо, когда ее уводили охранники. В глазах Ори бушевала ярость, которой я прежде не видела. Да, так она и сказала.
– Все на твоей совести, Ви. У тебя вообще сердце есть?
Есть. Клянусь, что есть. А сейчас покажите мне дырку в ограде.
Просто толкнуть
Как здесь неуютно. Карабкаться наверх пришлось куда дольше, чем я рассчитывала.
Мы продирались через кусты, заросли сорняков, остатки колючей проволоки. Когда добрались до вершины холма и над нами нависла громада из серого камня, все тяжело дышали, а сердца бились где-то у горла, даже у меня, хотя уж я-то должна быть выносливей.
Майлз показывает на покосившийся кусок ограды. Пройдем здесь, свернем на другую дорогу, а там поднырнем под забор, и на месте, говорит он.
– Вы уверены? – пищит Сарабет, указывая на табличку, гласящую, что стена под напряжением.
– Да брось, его отключили сто лет назад, никто не поджарится, – уверяет Майлз.
Сарабет колеблется.
Майлз смотрит на меня. Я киваю. Меня электричеством не проймешь, тем более что оно не работает.
Томми оборачивается ко мне с удивлением.
– А ты не говорила, что ее держали в тюрьме для особо опасных!
– За два убийства? Чего ты хотел! – доносится мой ответ.
И говорить, и слышать это мне неприятно. Почти больно. Вокруг мгновенно сгущаются сумерки, словно надвигается гроза.
Майлз испепеляет меня взглядом. Будь у него в руке камень или еще какое оружие, число жертв возросло бы до трех. До четырех, мысленно поправляет он. Согласна, ведь если по-честному, Ори ведь тоже надо причислить к жертвам.
И здание тюрьмы, и лес вокруг – все отбрасывает в глубь веков. Мне прекрасно известно, что в сторожевых башнях никого нет, но почему-то чудится, что оттуда за нами следят недружелюбным взором. Стены из серого камня. Со всех сторон напирают деревья, берут нас в кольцо, их сдерживает только ограда. Ни спасения, ни надежды. Ни дать ни взять мрачная средневековая крепость.
Я слышала, сюда привозили девочек от тринадцати лет. В голове не укладывается. Перед глазами возникает призрак Ори. Она стоит передо мной, одной рукой держась за ограду, – пятнадцатилетняя, такая же, какой я видела ее в последний раз. Хотя нет, это не та Ори, которую я знала. Это Ори, в которую я ее превратила.
На ней комбинезон оранжевого цвета. В лучах заходящего солнца Ори светится, как фонарь. Сальные растрепанные волосы заправлены за уши. В другой руке – зачем, почему, откуда? – лопата.
Ори отрывает руку от ограды, тянет ее ко мне, машет, как будто зовет подойти ближе.
Делаю шаг вперед, глаза прикованы к ней, поэтому не смотрю вниз, на землю, и попадаю ногой в яму, оступаюсь, падаю на одно колено прямо в грязь.
Майлз смеется. Томми сперва тоже ржет, но, напоровшись на мой взгляд, осекается. Он протягивает руку, но мне не нужна его помощь. Поднимаюсь, ощупываю лодыжку, аккуратно наступаю на ногу. Не сломала ли? Нет, все в порядке.
Смотрю вдаль. Ори исчезла. Не спрашиваю, видели они ее или нет. Конечно, не видели. Им это не под силу. Даже Майлзу.
– Пойдем туда, – говорит он.
Почему так настойчиво меня туда зовет? Неужели думает, что, оказавшись внутри, я пойму что-то такое, чего не пойму снаружи?
Незачем меня подстрекать. Мне самой нестерпимо хочется туда войти. Столько вопросов, на которые надо получить ответ. Как чувствует себя человек, очутившись под этой крышей, за этими толстыми стенами? Пробирает ли мороз по коже, так что хочется укутаться в свитер? Или, наоборот, прошибает пот? Можно ли вытянуть ноги, лежа на койке? Подушки там есть? Что будит по утрам – окрик охранника или сирена? Разрешают поспать подольше в субботу, или за решеткой все дни текут одинаково?
Раньше я гнала от себя эти мысли, а теперь они вдруг мной завладели. Захотелось знать все. Приходилось ли раздеваться догола, когда обыскивали? Случались ли изнасилования? Например, в душе? И как вообще одна девушка может изнасиловать другую? Бывали ли бунты? И если да, били потом охранники или нет? Если да, то дубинками? Или электрошокерами? Как это, когда тебя бьют электрошокером? Наверняка тут действовал целый свод правил. Сбивались ли девочки в группы? И если да, то как – белые с белыми, а чернокожие с чернокожими? А к какой тогда следовало примкнуть, если ты, например, мулатка, как Ори?
Конечно, я никогда не задала бы подобных вопросов вслух. Хотя в голове их вертелось по-прежнему бесчисленное множество. Как это, когда тебе вот-вот должно исполниться шестнадцать, а ты попадаешь сюда после суда, на котором ты отказалась говорить – удивительно и бессмысленно, но у Ори наверняка были на то свои причины, – а затем вошла в эту дверь, вот как мы сейчас, и увидела гулкий пустынный холл, и поняла, что это конец, здесь теперь твой дом?
Внутри темно и отвратительно воняет, пол усыпан битым стеклом. Отовсюду сочится вода; от влажности на коже сперва выступает испарина, а уже в следующую секунду все тело охватывает леденящий холод. Всюду следы разрухи – висящие на одной петле двери, выбитые окна, исписанные стены. Кажется, что так было всегда, хотя я понимаю, что этот холл выглядел совсем иначе, когда ее привезли.
Сарабет, Майлз и Томми крутятся где-то рядом, но мне до них дела нет. Мне хочется пережить то же, что и она, пройти ее дорогой.
Если бы я предстала перед судом, меня все равно не упекли бы сюда, родители легли бы костьми, но этого не допустили. За Орианну Катрину Сперлинг никто не вступился.
