Застолье само собой разделилось на две половины — зрительный зал и президиум, где сидели классик, Вадим Вадимыч и «треугольник». Границу с одной стороны обозначала Кузьминична, с другой — Аврора. Обе всеми своими недюжинными силами старались доказать, что они все-таки в центре, и поэтому были обречены на молчание — разговаривать с сотрудниками не желали сами, а начальство на них не обращало внимания.
Тем более что там, в президиуме, тоже что-то происходило. Слишком красноречиво смотрели друг на друга директор и Вадим. Оба раскраснелись — то ли от выпитого, то ли от злости. Представительница общественности пыталась их примирить, то и дело причитая: «Ну, Юлий Сергеевич! Ну-ну, Вадим Вадимыч!» Парторг в одной руке сжимал пустую рюмку, другой тянулся к полупустой бутылке водки, сосредоточившись на своих ощущениях.
Классик же, которого, как потом поведала Аврора, не поделили директор и его зам, от выпитого слегка побледнел, внезапно встал, посмотрел на часы и, ни с кем не прощаясь, покинул торжество. Директор, опередив Вадима, юркнул за ним. Тогда Вадим сориентировался и остался за столом — главным, тамадой, остался вместе с народом, не то что этот выскочка Сергеев!
20. КАК?
— Как съездили? — Анна Кузьминична не дала Жене скинуть плащ и потащила к себе в кабинет.
— Спасибо, хорошо… Но у папы сердце вдруг начало болеть. Уговаривала его работу бросить — не хочет…
Кузьминична нервно забегала и, не дослушав ненужные ей подробности — спрашивала-то по инерции, чтоб разговор на людях начать, — нетерпеливо перебила:
— Вы с Майковой в хороших отношениях? Вам она доверяет?
Вместо того чтобы возмутиться, отказаться отвечать на такие бесцеремонные вопросы, Женя честно выложила про все шероховатости, мучившие ее, когда она думала о Маше.
Коготок увяз — всей птичке пропасть. Стала разговаривать по-простому, по-человечески, и теперь с каждым словом чувствовала, что говорит лишнее, становится не собой, будто ее загипнотизировали. Скорее бы вырваться, скорее избавиться от чувства гадливости, презрения к себе.
Не услышав ничего для себя полезного, Кузьминична снова перебила Женю:
— Она так меня подвела, так подвела!
Когда так насилуют, лучше всего расслабиться — Женя поставила дорожную сумку на пол (она пришла на службу прямо с поезда) и без приглашения села в кресло.
— Представляете, из Главлита вернули комментарии, которые она редактировала!
Такой новости Женя не ждала. Обычно Кузьминична жаловалась на предателей и сплетниц, разболтавших то, что она хотела бы скрыть, а тут Главлит… Бедная Маша!
— В какой книге?
— Да не помню я… — отмахнулась Кузьминична от несущественного для нее вопроса.
— К чему придрались? Отспорить нельзя? — Женя попыталась перетащить Кузьминичну на другую сторону баррикад, но та не захотела разделять себя и; цензуру.
— Какое «придрались»! Там упоминается «Багровый остров» Булгакова! И что мне сказала эта тихоня, когда я ее призвала к ответу?.. «Вы же подписывали!»
— Ужасно! — Не поддакнуть у Жени не получилось. Тем более что сама она не смогла бы сказать в лицо человеку грубую правду. — Но почему это снимают? В «Литературной энциклопедии» в статье о Булгакове есть упоминание об этой пьесе. Я сейчас принесу ее вам из биббюро.
— Мне? Мне — не надо! — Анна Кузьминична испуганно оттолкнула от себя даже возможность прикоснуться к крамоле. — В Главлите и покажите!
Опять нарушала Женя неписаный редакторский кодекс: не вмешиваться в чужие книги. Сколько же ей за это доставалось!
Как-то Чернова рассорилась с наследниками, и Женю заставили редактировать научный аппарат к книге. Все пришлось перепроверить и переписать — тяжелая работа. Оказалось — напрасная: Чернова завалила начальство докладными, и комментарии — от греха подальше — сняли.
Вот и Маша до сих пор лишь сухо кивает, когда нос к носу сталкивается, — в ответ на Женину улыбку. Неужели за то, что работа над кайсаровским собранием сочинений осталась за Женей? Но Маша же вернулась с больничного только через полгода, когда половина томов уже была сдана в производство. И П. А. сам просил у директора, чтоб Женю оставили его редактором.
Даже мимо двери Главлита, обычной двери, обитой коричневым дерматином, без каких-либо опознавательных знаков, Женя проходила с внутренней дрожью. А уж когда переступала порог, то все силы уходили на то, чтобы скрыть страх.
— Разве вы — редактор? — строго спросила плотная женщина с жесткими, коротко стриженными седыми волосами — ей бы кожанку и прямо в тридцатые годы! — когда Женя сбивчиво изложила причину своего появления.
— Ее сегодня нет, — пришлось соврать. — Анна Кузьминична сказала, что это срочно.
— Почему тогда сама заведующая не пришла?
Женя отмолчалась.
— Впрочем, от нее все равно толку мало. Вызываешь, чтобы посоветоваться, а она одно талдычит: снять текст и наказать редактора. Я же всегда стараюсь убирать как можно меньше, но и мне иногда нужна помощь — упомнить все невозможно, а в некоторых случаях она ведь может и на свою ответственность что-то оставить.
«А вы, на свою ответственность, не можете что-то пропустить?» — подумала, но не сказала Женя.
— Это первый том? В каком году вышел? — Главлитчица деловито открыла титульный лист энциклопедии. — В шестьдесят втором. Это хуже. Хотя все-таки энциклопедия, ее не запрещали. — И подстегнутая Жениным поощряющим взглядом, решила: — Вы правы, оставим так, как есть.
Почти полдня прошло, вся взбаламучена. Сейчас бы сесть за стол, раскрыть корректуру и погрузиться в работу, только чтоб никто не трогал… Но прошмыгнуть мимо секретарской не удалось.
— Евгения Арсеньевна! Вернулись! Выглядите прекрасно! А я стихи Рахатова перепечатываю: приказано срочно в сверку вставить.
— В сверку? Это же сверхнормативная правка, как разрешили? — Женя обрадовалась за Рахатова, но откуда вдруг такая благосклонность Кузьминичны?
— Тут без вас приезжает Рахатов с женой и двумя ведрами: в одном — великолепные розы, в другом — инжир нежнейший, прямо с самолета, наверное. И все ей в кабинет. После этого, сами понимаете… Двусмысленные стихи стали советскими. Новые, те, что еще нигде не печатались, — тоже пропустить. Пока книга выйдет, успеете, мол, отдать в журнал или газету. Инжира скоропортящегося, правда, всем по горсточке дала.
Под пристальным взглядом Валерии Женя неестественно засмеялась. Чего она от меня ждет? Чтоб Кузьминичну осудила? Да это же хорошо, что хотя бы так можно книгу спасти… Догадалась, что напечатанное в последней «Литгазете» стихотворение Рахатова «Телефон» — обо мне? Нет, не могла — там от меня только хрустальный голос, сугубо субъективная деталь… Хочет, чтоб я-над ним тоже иронизировала? Но я же сама советовала ему… Правда, никак не думала, что он так буквально все воспроизведет. Кажется, я что-то сказала про фрукты, но неужели он не почувствовал, что такое купечество меня покоробит? А если бы я посоветовала ему поухаживать за Кузьминичной? Да наверняка уже… Но ревнивое чувство даже не шевельнулось. В глубине души Женя считала, что в борьбе за свое детище, за свою книгу, все средства хороши. Можно и палачу в ноги кинуться.
