— Но я не хочу писать детектив, — воскликнула я с отчаянием. — Там должны быть выстрелы, погони и… трупы. Я не знаю, как описывать трупы. Я видела мертвых только в гробу. Это не трупы, а покойники. Хоронили близких мне людей, и чувства, которые я испытывала тогда, никак не укладываются в рамки детектива. Это другие истории, понимаете?
— Понимаю, — согласился Артур. — Но по части детективов я плохой советчик.
— А по-моему, не обязательно труп описывать. Главное — что ты чувствуешь, когда его видишь. Марья работает по системе Станиславского. Она может придумать труп и сама себе скажет — не верю! А как описать этот испуг, эту полифонию чувств, эту жалость к человечеству, которая тебя охватывает при виде убитого. «Кто бы мог представить, что в старике так много крови…» — произнесла она с трагической издевкой.
Алиса поспешила мне на выручку.
— Маша хочет написать путевые заметки, — сказала она мягко, — и украсить их всякими смешными историями.
— Именно так, — оживилась я.
— А зачем тебе это надо? Истории эти? — не унималась Галка.
— Ну… когда у меня будет дыхание прерываться… — попробовала я пошутить.
— Дыхание у нее будет прерываться… — усмехнулась Галка, в усмешке этой уже звучала откровенная недоброжелательность. Чем-то я ее задела, обидела… или как-то так.
— А можно смешную вставку из нашей жизни? — спросил Артур примирительно. — Слушайте байку, — и рассказал милую историю, которую я тут же пожелала записать на диктофон, естественно, уже со своего голоса.
«Родители отдали ребенка в пионерлагерь. Ребенок домашний. Попереживали, поплакали — всё! Ребенок исчез в недрах системы. Родители считают дни и надеются, что у него все хорошо. Через некоторое время получают от сына письмо — аккуратное, на хорошей глянцевой бумаге…»
— Почему ты начинаешь с обмана? — перебила меня Галка. — Откуда в пионерлагере хорошая глянцевая бумага?
— Описочка вышла, — призналась я. — Продолжаю… Получили от сына письмо на вырванном из тетради листке, текст был написан грамотно и без единой помарки. Начиналось оно так: «Мама и папа! Я живу хорошо, кормят нас вкусно…» Далее перечислялись блага пионерлагеря. Родители опешили. Нет, это не наш ребенок. Это не его стиль. Не может быть, чтобы система настолько изуродовала его за месяц пионерской жизни. Стали вертеть письмо в руках, искать какого-то знака. И нашли. Сбоку мелкими буквами с двумя ошибками написано: «Сдесь тюрма». Они вздохнули с облегчением и помчались в лагерь забирать сына.
Я перевела дух.
— Твоя писательская кухня вызывает сомнения, — как всегда, с Галкой нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.
— Уже? — Я еще держалась. — Почему?
— Ты должна писать голый сюжет, заготовку. А ты походя комментируешь жизнь. А этого не надо. Не сочиняй сразу. Сочинять ты будешь потом. Пойми, это сложный процесс — писать книги. Главное для писателя — точность. Понимаешь — точность!
Таким тоном разговаривает учительница с нерадивым учеником. Галку можно понять. Она двадцать лет преподавала в школе.
— А по-моему, нормально записано, — в Артуре пропадал дипломат высокого пошиба. — Давайте я вам еще одну историю расскажу.
Чтобы не слышать Галкиных нареканий, я поднесла к нему диктофон, но Артур отвел его рукой.
— Вы потом сами наговорите, ваш диктофон меня гипнотизирует.
История и правда была хорошей. Отсмеялись, и я стала ее наговаривать.
Жена Артура вместе с сыном жила дикарем в семье где-то в Крыму. В доме жил попугай — общий любимец. Сын все время играл с ним и был счастлив. В какой-то момент мальчик забыл закрыть форточку, и попугай улетел, надоел ему этот отрок. Семья в горе. Артурова жена в ужасе. И вот в Петербург мужу, который работал в очень секретном заведении, летит телеграмма: «Попугай улетел. Немедленно найди замену». Естественно, первый отдел решил, что это шифровка, и тут же начал расследование. Потом, конечно, разобрались, что к чему, но в Венгрию на конференцию Артура все-таки не пустили.
Во время моего общения с диктофоном Галка всем своим видом показывала, насколько мой текст гаже того, который рассказывал Артур.
— Есть документальное кино и есть плохое художественное, — сказала она, как только я выключила диктофон.
— Поясни.
— А что тут объяснять? Все было так емко и предельно ясно рассказано! И не нужно ничего лишнего. Зачем эти кружавчики: отрок, секретное заведение, семья в горе и так далее?
— Господа, — произнесла я официально, — сейчас мне будет преподан урок краткости. Не поленимся, перескажем еще раз как надо, — я поднесла к Галкиному лицу диктофон.
— Не буду я тебе ничего говорить. И вообще эта история меня никак не греет. Я не хочу ее пересказывать. Отвяжись.
— Но если ты вмешиваешься, значит, история про попугая тебя в каком-то виде трогает.
— Да пропади пропадом твой попугай… — в голове прозвучало «и ты вместе с ним». — Краткость — сестра таланта. Ты что хотела записать — факт или рассказ?
— Факт — это тоже рассказ. И вообще мне все это надоело. Я не знаю даже, понадобится ли мне эта заготовка. А записывала так, как мне легче.
— Вот вы всегда так — писатели… — Она засмеялась. — Вам бы только как легче, а до читателей вам и дела нет.
Галка закусила удила. Неужели она не видит, как призрачна и зыбка та тропка, на которую я собираюсь вступить? Я же не писатель, я даже не учусь, я только мечтаю. А она уже громит меня от имени всех учителей русской словесности: писатель — это пророк, а не фантазер с пенсионной книжкой.
И тут случилось странное — я расплакалась. Весь прожитый праздник с кошмаром в конце — пропажей сумки — ухнул куда-то в пробитую в мироздании Галкой брешь. Я плакала о своей несостоявшейся жизни, о глупых надеждах. Вода дырочку найдет.
Вначале слезы были тяжелыми, с надрывом, а потом уже и сладкими, каждый всхлип приносил облегчение. Справедливости ради надо сказать, что в предвкушении того мига, когда мое эссе появится на прилавке, я поглядывала на Галку несколько свысока. Ну красавица, ну жена бизнесмена — и все. Не так уж он богат, ее муж, жмотничает, между прочим. На поездку у меня тысяча баксов, и у нее столько же. А как ей дальше жить? Учительствовать она бросила — тупик! А я хоть и аморфное тело, пластилин, но из меня уже что-то лепит великий Ваятель. Вот за этого ваятеля и получила. А может быть, никакого самодовольства во мне не было? Может, я все это придумала из жалости к Галке, которой было очень неловко? Она сидела напряженная, как струна: ноги рядком, глаза в подол, пальцы с сигаретой нервно позвякивали кольцами.
— Ну, будет тебе, Маш, — сказала Алиса и, повернувшись к Артуру, поведала ему историю про потерянную и обретенную сумку. — Ну о чем ты ревешь-то?
— Ну хотите, я что-нибудь расскажу про Амстердам?
