Привязанный к стулу Шик был неподвижен, как мумия. Теперь главное не трепыхаться, не ослаблять веревки. Пусть полиция найдет его именно в таком виде. В конце концов, он только оборонялся. А можно будет и покруче дело повернуть. Пистолет-то у Кривцова. У кого пистолет, тот и стрелял. Эти суетливые мысли были спасительны для Шика. Не будь их, он бы, наверное, плакал, как в детстве, когда был несправедливо наказан.
26
В Москве осень. Я живу на окраине города, и пейзаж с высоты пятого этажа, можно сказать, сельский. Окно выходит на лужайку, испещренную тропинками, рядом живописными группами стоят деревья. Красивей, чем осень в Москве, может быть только осень в Канаде. Недаром символом этого государства стал кленовый лист. Вид из моего окна истинно канадский. Клены ржавые, красные, багряные, осеннее небо не голубое, а насыщенно-синее. И на этом фоне черные птицы. Они уже собираются в стаи, бестолково кружат, кричат, а потом вдруг разлетаются в разные стороны и облепляют деревья и телевизионные антенны.
Я все еще хожу с палкой. Не предполагала, что пулевое ранение такая гадость — хуже артрита. В авантюрных романах мужественные герои после тяжелейших ран так быстро встают на ноги! Теперь я понимаю, что это вранье. Верить надо нашей прозе про госпитали в войну. Там правда.
Сейчас врачи рекомендуют мне побольше ходить. Ну что ж… погуляю с часик и опять возвращаюсь в любимое кресло, слушаю диктофон, а потом правлю рукопись.
Когда в первый раз в парижский госпиталь допустили моих перепуганных подруг, Галка сказала:
— Не повезло тебе с пулей. Если бы этот урод попал точно в коленку и раздробил ее, она бы потом не гнулась. А это значит, ты бы получила французскую инвалидность. И тебе бы до гробовой доски Франция платила очень приличную пенсию во франках.
Я понимала, что она шутит и хочет меня подбодрить, но почему-то вдруг обозлилась и решила, в свою очередь, подбодрить Галку:
— Тебе, подруга, тоже не повезло. Если бы Шик в туалете вышиб тебе глаз…
Алиса стала смеяться, и была в этом смехе какая-то повышенная нервозность. Здесь я поняла, что моим бедным девочкам было тяжелее в их уютном домике в Пализо, чем мне в подвале Шика. Я-то знала, что им ничего не грозит, а они боялись за мою жизнь. И, как оказалось, правильно делали.
Подруги носили мне в госпиталь фрукты, великолепные банки с кофе и блоки курева. Более того, они накупили русских книг. Я могла лечиться с комфортом. Через пять дней подруги отбыли в Дюссельдорф, больше они задерживаться в Париже никак не могли, у Галки вообще была напряженка с визой.
О заключительных аккордах нашей поездки в Париж следовало рассказывать Алисе, но она далеко, ее теперь не достанешь. Кой-какой текст я заставила ее наговорить перед отъездом, но все как-то невнятно, отрывочно. Она косилась на диктофон с ужасом и повторяла: «Ну и нервы! Тебя из-за этого диктофона тебя чуть не убили, а ты опять к нему тянешься!»
Как только в ту злополучную ночь Алиса переговорила со мной по телефону, в дверь позвонили. С некоторым испугом подруги спросили: «Кто?» — и получили ответ, который поверг их в ужас: «Полиция». Вот уж некстати! Через пятнадцать минут я должна была позвонить еще раз. Главным сейчас было найти мою кассету, а разве полицейским с помощью разговорника все объяснишь? Алиса считала, что если они с Галкой выполнят все условия преступников, я буду в безопасности. А к полиции, даже если бы она поняла их трудности, никакого доверия не было. Подруги сильно подозревали, что в угоду профессиональной чести, то есть раскрытию преступления, полицейские с легкостью пожертвуют жизнью неведомой русской туристки.
В комнату вошли двое. Галка утверждает, что один из них был очень хорошо одет и вообще красавец, а другой, постарше, похож на Артура из Амстердама, фигура та же — пузом вперед. Алиса ничего такого не заметила, сказала только, что оба были в штатском. И вдруг толстый на чистейшем русском языке спрашивает:
— Это вы давали объявление в «Юманите»?
Обе они так и сели. Оказывается, в полиции вычислили не только их адрес, но даже национальность и потому запаслись переводчиком. Алиса сказала, что после этих русских слов сразу прониклась доверием к французской полиции и рассказала абсолютно все, даже лишнее. Я думаю, под лишним она подразумевала мою симпатию к Кривцову.
Но это потом. Первый рассказ Алисы был краток. Она умела формулировать главное. Полицейские очень разволновались.
— Вы нашли кассету? Ну так поторопитесь, времени у нас в обрез.
Это «у нас» очень моих девушек успокоило, они поняли, что находятся под охраной и защитой. Потом тот, который красавец, позвонил куда-то и отдал распоряжения. Дальше все шло как по-писаному. Я позвонила второй раз, трубку отобрал Шик. Привожу здесь пресловутый текст, вернее, его перевод. Он кажется совершенно неинтересным, а поди ж ты…
— Почему опоздал?
— Была задержка с товаром.
— Сейчас все благополучно?
— Все о’кей. Шесть штук. Цифра шесть всегда была моим талисманом.
— Хорошо. Сен-Лазар. От инструкции ни на шаг. Запоминай. (Далее десять цифр.)
— Упаковано, — со смехом. — Когда назад?
— Не спрашивай. От меня не зависит. Ты знаешь, где меня потом найти.
И вот эту галиматью, которая стоила нам столько нервов, мой забытый в музее диктофон записал с прилежностью идиота.
Дальше в сюжете идет информационный провал. То есть связать два события, а именно незаметный приход полиции в Пализо и крайне громкое явление все той же полиции в дом Шика, я совершенно не в состоянии. Можно, конечно, предположить, что они по телефонному разговору в тот же вечер обнаружили адрес Шика. Но тогда вопрос — почему они немедленно не поехали туда и не вырвали меня из рук преступников? Все-таки я в подвале просидела без малого сутки, а потом еще пулю в бедро получила. Но какой сторонний человек может понять логику в поступках как милиции, так и полиции? Это только в романах все ясно.
Шик и Федор Агеевич Кривцов были арестованы, а я попала в госпиталь. Дней через двадцать или около того я получила от Кривцова письмо. Это кажется невероятным, но это так. Говорят, у них во Франции преступник имеет право раз в неделю позвонить домой, и если бы я могла доковылять до телефона, то могла бы услышать в трубке его голос. Но письмо лучше. Его можно перечитывать. А от его голоса я бы, может, рыдать начала. Весь этот ужас выходил из меня по капле, и, сознаюсь, дурака Федю Агеевича жалко было безумно.
Федор писал, что согласился на французского адвоката, потому что взять защитника из России он не может, денег нет. Писал он также, что его будет судить французский суд и, видимо, он попадет во французскую тюрьму. По этому поводу он совсем не горевал, условия для отсидки здесь несоизмеримо лучше, чем дома, правда, рано или поздно его все равно вернут на родину. Тут же он непрозрачно намекал, что с подобными намерениями французской прокуратуры совершенно согласен. Как-то не сладилось у него с западной жизнью. В конце письма приписка: он с нетерпением ждет моего ответа. «Жди, жди, — проворчала я, — как соловей лета!» Крепилась дня три, потом рухнула, села за ответное послание.
