— Я и сама об этом подумала. Возьму мамину девичью фамилию…
— Нет. Псевдоним мы придумаем сами. Я покупаю ваши авторские права. А для лучшей реализации книг предпочтительнее иметь на обложке иностранное имя. Понимаете?
Не сразу, но поняла. Их продукция была в изобилии выставлена на стеллажах. Обложки сияли химической радугой: полногрудые дивы, супермены с квадратными подбородками, топоры с каплями крови… И везде иностранные авторы.
«Так, значит, все это пестрое детективное богатство лепили наши безвестные герои? — хотела я спросить у Павлика. — Значит, вы покупаете рукопись, сочиненную голодной студенткой или несытой пенсионеркой, придумываете автора: Амар Роям, Сильвия Берлусконе, Освальде Лапорте…» Не спросила. Павлик сидел, застенчиво потупив взор, но выражение лица у него было суровое.
Честно скажу, я пыталась. Никогда я не читала столько детективов одновременно. Себе я говорила — учусь. Вспоминая жену хозяина русского обменного пункта и ее стихи, я твердила полюбившуюся мне цитату: «Бог создал Америку для того, чтобы опошлить мир». Это не абы кто написал, а Марк Твен. И еще я себе говорила: не надо чваниться. Тебе крупно повезло. Мы вливаемся в мировую культуру. Если Америке нужна поэзия с блатным душком, а России детективы, то где-то в духовном плане мы равны. Во всем прочем, правда, несколько отстаем.
А потом мне позвонила Алиса. Она физик, умница, она востребована европейскими университетами, она моя любимая подруга, только видимся мы в последнее время редко.
— Маша, это я. Думай быстро. Ты можешь поехать в конце мая в Париж? Поедет еще Галка. На всю поездку нужна тысяча, долларов, разумеется.
Я раздумывала секунд пять.
— Конечно, могу.
— Хорошо. Тогда я сегодня же пошлю на твое имя приглашение. Оформляй паспорт. Поездка будет обалденная. Я купила подержанный тарантас. Вы прилетите с Галкой в Дюссельдорф, оттуда мы поедем в Амстердам, далее везде… Мужайся, старушка.
Оглушила, право слово, оглушила. Потуги с детективом были забыты. Я ходила в ОВИР, стояла в очередях, потом оформляла визу и опять стояла в очередях. Более того, в течение недели я ездила в семь утра отмечаться в немецкое посольство. Наконец и билет, и виза были у меня на руках.
Накануне отъезда я позвонила Павлику.
— Это Мария Петровна говорит. Вот какое дело, мой хороший. Мне здесь подвернулась поездка по Европе. Как ты смотришь на то, что я напишу путевые заметки… так сказать, пособие туристам: исторические места и все такое…
Трубка молчала. Но, во всяком случае, он не сказал сразу «нет».
— Можно будет написать это руководство с юмором. Знаешь, даже некую ситуацию придумать. В конце концов, «Трое в одной лодке», ну и так далее, тоже задумывался как путеводитель.
— «Трое в одной лодке» в пяти издательствах выходило, — мрачно резюмировал Павлик.
— Это я так, к слову. Мы возьмем… Ты возьмешь иностранный псевдоним, а я уж не подкачаю. Давай напишем, а, Павлик?
— Ну не знаю, теть Маш. Это же кот в мешке. Пишите, конечно, что-нибудь придумаем. Может быть, потом выкроим из вашего материала «Историю Франции для детей».
— Павлик, я буду в Париже десять дней. Из этого «Историю Франции» не скроишь.
— Ну, поработаете потом в библиотеке.
— Может быть, для этой цели лучше взять специалиста?
Он вздохнул и замолчал надолго. Тишина на том конце провода вопила: «А вас куда?» Если бы не мамина просьба, он давно бы послал меня к черту. Ну и ладно. Мне сейчас не до политесов. И никакие комплексы меня не мучают. Буду писателем по блату. Не получится писателем, стану историком.
— До свиданья, мальчик, — крикнула я бодро. — Я буду стараться. Это будет повесть с видом на Париж. — Трубка мне ответила короткими гудками.
Диктофон с собой я взяла.
2
Как объяснить новому поколению, чем был для нас выезд за границу? Я принадлежу к шестидесятникам, ну, несколько помоложе. Выезд за бугор в наше время считался счастливым билетом, который выигрывал один на миллион, не в этом дело. Побывал за границей — значит, ты избранный, ты увидел мир, привез шмотки и выбился из ряда равных тебе в бедности.
Но за счастье надо было платить унижением. Помню, моя тетка собиралась на какую-то сходку в Чехословакию, конференцию или съезд работников коммунального хозяйства. Помимо чудовищных разговоров с гэбэшниками, райкомом, огромных, как простыни, анкет, бесконечных экзаменов по международной обстановке она должна была еще собрать десять медицинских справок. Зубы, гинеколог, прямая кишка — это понятно, святое дело, но, оказывается, надо было еще провериться на вменяемость.
Почему-то по последнему пункту врач принимал тетку в сумасшедшем доме и задавал такие вопросы, что совершенно поставил ее в тупик. Тетка перепугалась до полусмерти, решив, что больше она на волю не выйдет. Что мог засвидетельствовать этот эскулап, если сам нуждался в смирительной рубашке? Но последняя подпись была поставлена, печать прихлопнута… И все рухнуло. Это был 68 год. Не буду напоминать, что случилось в Чехословакии в этом году. Съезд работников коммунального хозяйства не состоялся.
Обо мне речи нет, я тогда была невыездной, потому что работала в «ящике». Я даже знакомиться с иностранцами не имела права, о чем дала какую-то там подписку. Слава богу, у меня хватило ума вовремя уйти из этой крутой организации. Но даже если ты ушел из «ящика», за тобой, как шлейф, тянется дурная слава приобщенного к государственной тайне. И это вовсе не зависит от того, какую работу ты вел, важен уровень секретности, которым тебя пометили, как корову клеймом. Если, скажем, у тебя вторая форма, то ты имел доступ к особо важным документам, которые втихомолку сочиняла наша наука. И никого не интересовало, хватит ли у тебя ума постичь эту техническую тайну. Молодой специалист, я числилась инженером. Чем я занималась? Металл доставала для лаборатории, которая «ковала чего-то железного». Но это железное было секретным.
Мы не могли ездить за границу, но зато «шестая часть земли с названьем кратким Русь» была полностью в нашем распоряжении. В свободное от работы время шестидесятники с рюкзаком за плечами мотались пеше и конно, в байдарке и на лыжах. И пели… Именно в те времена возникла вольная песня. Ездили на Урал, на Арал, на Байкал, на Белое море. Мечтали о Красном и Средиземном. Я тогда себе говорила: «Сейчас посмотрю родину, а после пятидесяти буду ездить туда… где счастье».
Упомянутый возраст подступил быстрее, чем я рассчитывала. О быстротечное время! Однако мечта оставалась мечтой, то есть не реализовывалась. Оковы пали, и я могла ехать куда угодно, но на какие шиши? Впрочем, об этом я уже говорила.
А предвкушение, которое длилось тридцать лет, предвкушение счастья не перегорело. Оно жило в сердце, и, когда я шла по Амстердаму, ликуя, и удивляясь, и чувствуя себя первооткрывателем, я думала не менее как о Петре I. Какими глазами смотрел на все это юный царь, который триста лет назад тоже скинул оковы, сам поехал в мир и не только разрешил это всем прочим, но коленкой в зад выпихивал упирающихся подданных: учись, паршивец, разуй глаза перед Европой! Амстердам потряс Петра так же, как меня. Недаром в начале XVIII века была мода на все голландское: дома, мосты, мебель, посуду. Уже потом голландскую моду вытеснило все немецкое, а еще позднее — французское.
