Он спустился за завтраком, а когда вернулся, она уже прыгала на его кровати, испуганно скрипевшей пружинами, и он едва успел увернуться от полетевшей в его сторону подушки, расплескав на подносе кофе и сок. Прекрати немедленно, разозлился он, веди себя хорошо, какая же ты несносная. Впрочем, разве взрослые не ведут себя также, отгоняя от себя мысли о смерти легкой музыкой и семейными комедиями, отгораживаясь от танатофобии бытовыми заботами и пустой болтовней, как она сейчас, чтобы забыть об утреннем кошмаре, прыгала на кровати, все выше и выше, так что, вытянув руку, даже дотянулась до зазвеневшей подвесками люстры, с которой полетели хлопья пыли. Подоткнув салфетку ей за воротник, он с трудом, упрашиваниями и угрозами, накормил ее овсяной кашей, которую пришлось смешать с медом, заставил выпить молоко, оставившее над верхней губой умилительный белый ободок, так что он, не удержавшись, поцеловал ее, ощутив молочный привкус, хорошая девочка, съешь еще две ложки йогурта, и тогда я дам тебе сладкое. Спешно выпив кофе, он загнал ее в ванную, заставив чистить зубы, хотя и сам не знал зачем, земля бы не рухнула, если бы она не почистила их раз или два, даже если бы не чистила их вовсе, потом быстро принял душ, не закрывая дверь в ванную, потому что боялся, как бы его малышка не набедокурила, пока предоставлена самой себе, ведь от расшалившейся пятилетней можно ждать чего угодно, заберется на подоконник и с дуру шагнет в раскрытое окно или сбежит, отправившись бродить по коридорам или даже улицам, в общем, за ребенком нужен был глаз да глаз, и роль отца, которую ему внезапно пришлось примерить на себя, оказалась совсем не простой и очень, очень ответственной. Ты чего притихла, крикнул он, выключив воду и стоя с намыленной спиной, что ты там делаешь, отвечай немедленно. Она расхохоталась, не ответив, и, чертыхаясь, он выглянул из ванной, завернувшись в полотенце, чтобы удостовериться, что она безобидно валяла дурака, вырядившись в его одежду, и рубашка висела до колен, а ботинки на ее маленьких, худых ножках казались клоунскими. Глупышка, улыбнулся он, подожди немного, сейчас пойдем гулять, а пока что выпей морфин, я оставил его на столе, только сделай это при мне, а то знаю я тебя, выбросишь, как в прошлый раз, в мусорное ведро, а потом будешь плакать от боли, выпила, вот и молодец.
Город, в котором все, кто еще не уехал в столицу, работали на мусоросжигательном заводе, в будние дни пустел, на улицах было безлюдно, а на дорогах ни души, и они шли, держась за руки и не боясь, что их узнают, а впрочем, пожалуй, не так-то просто было узнать ее в этих полосатых колготках и рыжеволосом, заплетенном в косички парике, да и он прятал лицо под надвинутой шляпой, старой доброй трилби, которая путешествовала с ним, так что не разглядеть было ничего, кроме его подбородка, когда-то красивого, двоившегося ямочкой, сводившей с ума женщин, а теперь мясистого и расплывшегося. Кроме гостиничного ресторана, в котором обедали командированные, здесь не было ни одного кафе, не считая ночного бара в подвале и одноэтажного деревянного здания с двумя банкетными залами, в котором справляли свадьбы, поминки и прочие праздники, и они какое-то время бродили по центру, унылому, некрасивому, застроенному пятиэтажными домами из серого кирпича, где глазу не на чем было задержаться, если не считать памятника ленину, который отличался от таких же памятников в других городах тем, что у ленина руки были в карманах, а ноги фривольно расставлены, потому что скульптор высекал из камня маяковского, вроде бывавшего в этих местах, но из-за срочности заказа переделал одного в другого. В печатном ларьке, среди газет, в которых уже не было их фотографий, даже упоминаний в заголовках не было, потому что в метро случился теракт, президент побывал в арктике, а известная певица сделала пластику, и новостей без них хватало, среди журналов, канцелярских принадлежностей и детских игрушек лежала дешевенькая бижутерия, и одни из бус, смастеренные из сушеных ягод, показались ему необычными и довольно милыми, так что он купил их, решив отправить бывшей, в конверте без подписи, в тот день, когда уже будет уезжать из городка, потому что даже без подписи бывшая поймет, от кого этот подарок, пусть даже он никогда ей таких не делал.
Она устала, начала капризничать, плаксиво растягивая слова и подволакивая ноги, а потом вдруг разглядела во дворе между домами детскую площадку, с турником, каруселью, песочницей, из которой расплескался бурый песок, и, вырвав свою руку из его, побежала на качели, заскрипевшие несмазанными шарнирами. Покатай меня, папочка. А сколько людей на земле, спросила она, пока он осторожно раскачивал ее, приглядывая, чтобы не ударилась.
Когда я родился, было три миллиарда, когда родилась ты, уже пять, а сейчас больше семи, и, если так пойдет, скоро будет все десять, но мы с тобой этого уже не застанем.
А сколько всего жило людей?
Сто семь миллиардов, и даже не спрашивай, откуда я это знаю, какой только ерундой не забита моя бедная голова.
А сколько это, попыталась представить она.
На голове человека сто тысяч волос, у тебя, правда, ни одного, а у меня лысина на макушке, но у той женщины, что идет мимо площадки и смотрит на нас, будто на призраков, их должно быть сто тысяч, вот и посчитай, десять таких голов это миллион, а в миллиарде — тысяча миллионов, значит, миллиард человек — это столько волос, сколько на головах десяти тысяч миллионов, а мы с тобой — всего лишь две маленькие волосинки, да и то уже почти выпавшие, и он, выдернув волос, показал ей его на ладони.
Миллионы, миллиарды, волосы, приговаривала она, пытаясь понять хоть что-то из той нелепицы, какую только что услышала, ведь когда взрослые пытаются говорить с детьми как с детьми, это всегда нелепо, но, только на мгновенье сдавшись, вновь пошла в наступление, а зачем люди, эти волосинки на головах, вообще появляются на свет.
Зачем люди появляются на свет, повторил он, медленно растягивая слова, чтобы выгадать время, зачем появляются, чтобы жить, зачем же еще, и сам скривился, но разве легко было с ней, ведь и настоящие пятилетние дети порою ставят родителей в тупик своими расспросами, что-нибудь вроде как я появился или еще чего похлеще, но на такое можно было хоть как-то ответить, соврать про капусту или выложить все как есть, а она спрашивала то, на что ни у кого, пожалуй, не было ответа, у него так точно.
А зачем люди живут, не дожидаясь, спросила она.
Зачем живут, усмехнулся он, кто бы мне самому это объяснил, а сам гадал, как ей отвечать, быть может, как обычно отвечают взрослые, повторяя слова, в которые не верят, лишь бы дети отстали, ведь такие вопросы они сами стараются лишний раз себе не задавать, зачем люди живут, милая моя девочка, они и сами не знают, просто живут и все.
Как не знают, не успокоилась она, что значит, не знают, как так не знают, а зачем же тогда живут, если сами не знают, зачем?
Некоторые ломают над этим голову всю свою жизнь, человечество иногда даже начинает по этому поводу войны, но никак не может договориться, есть ли какой-то общий, универсальный смысл жизни, или все же он у каждого свой собственный, а ты хочешь, чтобы я тебе, пятилетней, ответил на него с той же легкостью, с какой сморкаюсь в платок.
