– Нормально, – отвечает он. – Чуть пошатывает. Но я буду в порядке.
– Тебе не следует ничего поднимать, – говорит она. – Врач сказал, тебе нельзя ничего поднимать несколько дней. Я бы сама принесла поднос.
– Все будет в порядке.
Она встает и наливает им чай.
А потом они смотрят «Отель «Мэриголд». Лучший из экзотических».
Он начинает клевать носом и засыпает где-то на середине.
Глава 7
Человек всегда представляет, что в конце его ждет что-то вроде безмятежности. Что-то вроде безмятежности. Но только не кошмарное смердящее месиво из дерьма, боли и слез. Что-то вроде безмятежности. Что бы это ни значило. Но на деле все оказывается несколько сложнее. Amemus eterna et non peritura. Это как будто разумное напутствие, если мы ищем безмятежности. Но вот загвоздка – что есть eterna? Что в этом мире вечно? Куда бы он ни посмотрел – начиная от обвислой кожи своих ослабших стариковских рук, которые уже не кажутся ему его руками, ведь он о себе не думает как о старике, и вплоть до солнца, изливающего белый свет на равнину, простирающуюся кругом, – куда бы он ни посмотрел, он видит только peritura. Только преходящее.
Джоанна уехала. Рейс у нее был ранний, и она вышла из дома на рассвете, как только небо посветлело над тополями через поле от Страда-провинциале-65. Ее ждало такси, распространяя выхлопные газы. Она снесла вниз чемодан и, остановившись в холле, сказала, что вечером к нему приедет Корделия.
Через минуту он уже остается один, на кухне, и старается не поддаваться неожиданному наплыву чувств, насыпая дрожащей рукой кофе в кофеварку.
Как мало мы понимаем жизнь, пока действительно живем. Миг за мигом, точно межевые столбы вдоль железной дороги, пролетающие за окном вагона.
Настоящее, вечно ускользающее.
Peritura.
Он садится в ушастое кресло, взяв айпад.
Печатает.
Отправляет письмо. Новых писем нет, не считая спама и всяких рассылок.
Он еще не написал Саймону о его стихотворении. Сейчас напишет. Но прежде еще раз взглянет на него.
Мы видим на портрете – взгляд его не здесь,
Мехмед Завоеватель держит розу
Пред тюркским серпом своего носа.
Всеохватные потребности в деньгах или войне,
Предусмотрительность мудрого политика,
Братоубийство, спутник власти –
Все, что присуще его положению,
И он преуспел во всем. Так почему цветок?
Возможно, дань чему-то менее мирскому;
Не красоте, я думаю, как ее ни понимай,
Не любви и не «природе»,
Не Аллаху, как его ни назови –
Просто отпечаток мгновения в текстуре бытия,
Вечного бега времени.
Эта последняя фраза… Она не произвела особого впечатления на него на прошлой неделе.
Он встает и гладит обогреватель, ощущая его тепло своими высохшими руками.
Бег времени. Вот что вечно, вот что не имеет конца. И он проявляет себя, лишь воздействуя на все вокруг, так что все воплощает в себе, в своей собственной скоротечности, то единственное, что не имеет конца.
Это кажется немыслимым парадоксом.
– Доброе утро, синьор Парсон, – говорит Клаудиа.
От неожиданности он вздрагивает.
– О, Клаудиа. Привет. Как вы?
– Все в порядке, синьор Парсон, – отвечает она, не особенно пытаясь скрыть, что устала и чем-то недовольна.
У нее тоже проблемы с суставами в такую погоду. Они как-то говорили об этом.
– Где вы хотите мне начинать? – спрашивает она.
– С кухни? – подсказывает он. – Или сверху? Я не против.
Он пытается ухватить то чувство, которое переживал мгновение назад, чувство того, что все есть воплощение чего-то бесконечного и вечного, вечного бега времени. Он переживал это одно мгновение. Переживал.
– Хорошо, – говорит Клаудиа. – Я начинаю сверху, хорошо?
Через эту самую скоротечность.
Лишь что-то настолько парадоксальное, думает он, может обещать надежду… на что?
– Отлично, – кивает он. – Спасибо, Клаудиа.
Он все так же стоит у окна.
Помогло.
Один миг у него было это чувство, и это помогло ему.
Корделия прибывает в четыре, когда начинает темнеть. Ей уже сорок три года. Это кажется невероятным.
– Привет, пап, – говорит она, выбравшись из такси.
Он ждет в дверях, чтобы помочь ей с чемоданом, но она ему не позволяет. Они пьют вино в гостиной. Он теперь жалеет, что выпил один бокал «Барбареско», не дождавшись ее. Он рассказывает ей об аварии, что помнит, – как ездил в аббатство в Помпозе. И опять благодарит ее за то, что она приехала.
Она на это только улыбается, а потом встает и смотрит книги на полках. Она высокая, в мать.
– Я читаю «Лунатиков» Кларка, – говорит он ей из своего ушастого кресла.
– Да? Интересно?
– Очень.
– Расскажи мне.
Он пытается пересказать ей, что понял из книги – как Европа ввязалась в эту почти самоубийственную заварушку, – а в итоге, слегка запутавшись, признается:
– Я еще не дочитал, конечно. Меньше половины одолел.
– М-м…
Он спрашивает, в свою очередь, несколько педантично:
– А что ты читаешь?
– «Внесите тела»
[83], – говорит она. – Наконец-то добралась.
– Она сечет в политике, – произносит он ей со знанием дела.
– Мне очень нравится, – говорит она. – А потом переходит на семейную тему: – Как мама тут побыла?
Вопрос задан явно неспроста.
– Отлично, – говорит он расплывчато, а затем добавляет с чувством: – Очень мило было с ее стороны приехать. Она должна была быть в Нью-Йорке или где-то еще.
– Я знаю.
И тогда он обращается к ней как-то чересчур учтиво:
– И тебе тоже спасибо, Корделия. Я знаю, сколько тебе всего приходится успевать…
– Ты, наверное, четвертый раз благодаришь меня, – улыбается она. – Хватит уже. Я уже вся заблагодаренная.
– Хорошо, – смеется он, как всегда до жути радуясь ее манере выражаться.
Он испытывает к ней какое-то благоговение.
– Значит, с мамой все прошло отлично? – спрашивает она с нажимом.
Должно быть, Джоанна ей что-то сказала, думает он, позвонила из аэропорта и что-то такое сказала.
