Большинство мест свободно, он паркует машину. Холодный воздух хватает его за лицо, едва он открыл дверцу. И заметно воняет собачьим дерьмом. И тут же табличка, предупреждающая, к его удивлению, об опасности воровства. Он оглядывается – кругом никого, тишина. Слышно только отдаленное движение машин по Страда-статале-309. Воры? Только не сейчас. В любом случае в его машине нет ничего интересного для воров. Он надевает шарф и закрывает машину.
До кампанилы несколько сотен метров. Она просматривается за голыми деревьями. Он направляется к ней, но что-то будто давит на него, какое-то чувство бессмысленности, никчемности. Он ощущает усталость и холод, да и не так уж ему хочется осматривать эту кампанилу. Теперь, когда он здесь, идет к ней по выбеленной морозом щебенке, стараясь шагать поживее, чтобы согреться. В самом деле – не на что тут смотреть. Кругом жидко разбросанный парк. Он проходит мимо двух совсем скромных кафе с пустыми террасами, стоящих вдоль дороги, ведущей к кампаниле. Кажется, только одно из них открыто, по крайней мере, так сообщает табличка. И тут он думает, что, может быть, аббатство и закрыто в этот будний день в такое время года.
Тем не менее оно открыто.
Было бы на что смотреть.
Осмотрев аббатство, он заходит в это кафе. Очень простое место – совсем не похоже на то, где они ели тогда с Аланом и его женой много лет назад. В зале игровой автомат с мигающими лампочками. Старые постеры на стенах. На полках пыльные бутылки с вином на продажу. Он садится за маленький столик. Официант кладет перед ним бумажную салфетку под приборы и дает ему ламинированное меню. Кроме него в кафе только пара средних лет, они разговаривают вполголоса. Должно быть, немцы. Он быстро проглядывает меню. Он не очень голоден. Он хочет чего-то горячего. И заказывает суп.
Аббатство он осматривал не больше получаса – ряд низких кирпичных строений, очень простых, с маленькими окошками. Несколько скромных панелей резного белого мрамора. Внутри в основном просто пустые комнаты. И дворик с квадратом газона и колодцем посередине. По-своему выразительные картины. Вполне можно было представить здешний жизненный уклад тысячелетней давности, тогдашнее мироощущение. Одна сторона дворика была ограничена церковной стеной. Весь интерьер церкви заполняла настенная роспись и статуи. Он провел там какое-то время, рассматривая с интересом историка настенную роспись, изображавшую странные и часто жестокие сцены. Человек на костре. Обнаженные женщины. Дьявол с огромной овальной пастью, в которой корчились люди.
Насмотревшись всего этого, он вышел из церкви. Низкое зимнее солнце освещало глубокую паперть. В стенах имелись мраморные таблички, посвященные знаменитым покойникам. Их он тоже осмотрел, неспешно, спокойно. Надписи были, очевидно, на латыни, которую он учил очень давно. Он еще что-то помнит и порой способен сложить фразу-другую, и в одной из надписей он увидел пять слов, которые заставили его остановиться в задумчивости. Всего одно предложение на латыни, на каменной пластине, в память о каком-то человеке, умершем много столетий назад.
Официант ставит перед ним горячий суп и кладет несколько хлебных палочек, завернутых в бумагу.
– Grazie
[78], – говорит он.
– Prego
[79], – отвечает официант, удаляясь.
Немцы за другим столиком развернули карту северо-восточной Италии. Склонившись над ней, они тихо о чем-то говорят.
Официант тоже с кем-то говорит, хотя никого больше не видно. Он снова что-то произносит резким тоном. А затем откуда-то выходит маленькая девочка и, подойдя к одному из пустых столиков, садится. Ей должно быть… лет семь? Она сидит за столиком и смотрит в окно, ее ноги покачиваются над полом.
Тони ест свой суп – minestra di fagioli
[80]. Зеленые капустные листья плавают в нем и крупная, жирная фасоль.
Девочка, продолжая смотреть в окно, за которым тихий зимний день, начинает что-то шепеляво напевать мягким голоском.
Пока ест суп, он пытается разобрать слова песни. Она поет ее уже по второму разу.
– Gennaio nevicato, – поет она, губы ее едва шевелятся.
В январе идет снег.
– Febbraio, mascherato.
Февраль носит маску.
– Marzo, pazzerello.
Март безумен.
– Aprile, ancor più bello.
Апрель еще чудесней.
– Maggio, frutti e fiori. Giugno, vado al mare.
Май, фрукты и цветы. Июнь, идем на море.
– Luglio e Agosto, la scuola non conosco.
Июль и август, школа забыта… Никакой школы.
– Settembre, la vendemmia. Ottobre, con la nebbia.
Сентябрь… э-э… урожай. Октябрь, туманный.
– Novembre, un golf in piú. Dicembre con Gesù.
Ноябрь, еще один джемпер. Декабрь, Иисус.
Закончив петь, она вытирает нос тыльной стороной руки. У нее золотисто-каштановые волосы и бледная кожа. Она замечает, что он смотрит на нее. Глаза у нее зеленоватые.
Он улыбается.
– Милая песенка, – говорит он ей по-итальянски.
– Я выучила ее в школе, – произносит она.
– Правда?
– Да.
– Что ж. – Он, не зная, что еще сказать, добавляет: – Молодчина.
Она пожимает плечами и начинает петь снова, глядя в окно, вероятно, ей больше нечем заняться.
– Gennaio nevicato. Febbraio, mascherato…
Немцы оплачивают счет.
Они уходят, а официант начинает вытирать после них стол.
– Un caffè
[81], – говорит ему Тони, когда он проходит мимо с тарелками.
Официант кивает, давая понять, что заказ принят. Его дочка – если она ему дочка – все так же поет.
– Novembre, un golf in più. Dicembre con Gesù.
И тут неожиданно возвращаются немцы, очевидно, крайне возбужденные.
Официант занят с кофемашиной, колотит по ней ладонью.
– Polizei! – выкрикивает немец. – Polizei!
[82]
Официант продолжает заниматься своим делом. Он только поворачивает голову, а мужчина что-то говорит по-немецки, чего официант, похоже, не понимает.
Немец пробует перейти на английский.
– Пожалуйста, вы должны вызвать полицию, – просит он.
– Вы должны вызвать полицию, – повторяет его жена с безумными глазами.
