– Думаю, все прошло хорошо, – произносит он. – Что скажете?
– Очень.
– Полагаю, здесь будет как минимум одна продажа, на этом участке, – говорит он.
Она спрашивает, кого он имеет в виду.
– Арно и Маркуса, – отвечает он. – Они вполне могут клюнуть. Кстати, спасибо, что выручили меня с лыжной темой.
– Всегда пожалуйста, – говорит Полетт.
Джеймс кивает с преувеличенной признательностью, вызывая ее смех.
– Вот ведь черт! Он застал меня врасплох, когда спросил, катался ли я на лыжах.
– А как насчет Ноттбаров? – спрашивает она.
Ноттбары – это господин и госпожа Педанты.
– Они? – Джеймс делает кислую мину. – Нет. Не думаю. Я не уверен насчет степени их серьезности. Я бы на них не ставил.
И они принимаются перемывать косточки Ноттбарам – в какой-то момент Джеймс встает и подбегает к древней липе, пародируя господина Ноттбара, и тычет пальцем в табличку.
Подходя обратно к столику, за которым смеется Полетт, приложив чуть согнутый палец к губам, он решает, что спиртное слегка ударило ему в голову. Слегка вспотев, он усаживается на место и смотрит на часы.
– Еще по одной? – предлагает он.
Она кивает, и он делает знак официанту.
Семь часов. Никто не появился. Они двадцать минут ждут в ранних сумерках. Затем Джеймс говорит:
– Что ж… Похоже, разжиться сыром к ужину желающих нет. А вы не хотите купить что-нибудь? Или вам пора отчаливать?
Они заканчивают вечер в ресторане на одной из узких улочек, ответвляющихся от главной площади, между высокими каменными домами.
Только после ресторана, после еды, савойского вина и дегустации скандинавской тминной водки местного разлива он догадывается спросить:
– Вы ведь не думаете сесть за руль?
– Нет, – отвечает она. – Конечно, нет.
– Так что вы думаете делать?
Они стоят на темной улице.
– Я не знаю.
Вопрос остается открытым, пока они идут по направлению к его отелю. На плечах у нее его куртка – резко похолодало с того времени, когда они принялись за еду. В их деловые отношения закрался флирт.
К примеру, она разрешила ему потрогать ее шрам на губе. (От щепки из-под мопеда, пояснила она, ей тогда было четырнадцать.) Этот шрам в какой-то момент, когда они сидели на террасе бара «Самоен», начал привлекать его внимание. Он то и дело смотрел на него, как только они принялись за еду.
Он слегка коснулся его кончиком пальца и спросил, как бы про себя, каково было бы поцеловать его. И хотя она не сказала ему: «Почему бы не попробовать?» – у него возникло ощущение, что она была бы не против.
Она лишь взглянула ему в глаза своими карими глазами, и он отметил, какие они у нее большие и искренние, и предложил перейти к дижестиву.
Все это время они общались на французском. После того как были выпиты первые пол-литра «Мондёз», он настоял, чтобы они перешли на французский. И тогда он вынужден был объяснить, почему он так хорошо говорит по-французски – его отец жил во Франции, когда сам он ходил в школу, и все школьные каникулы он тоже проводил во Франции, в Париже или на юге. И она спросила его – с игривым блеском серьезных глаз, – не было ли у него гомосексуального опыта в пансионе в Англии, и он ответил, что не было. Все эти разговоры, сказал он ей, о том, что в английских пансионах это обычное дело, не более чем миф. И тогда она рассказала ему весьма пикантную историю о своем сексуальном опыте с одной женщиной, отчего у него пересохло во рту, и он подлил им еще вина.
Чего она не спросила у него, так это, был ли он женат или состоял ли в серьезных отношениях, и он также избегал этой темы.
Она, как выяснилось, была матерью-одиночкой. Отец ее сына проживал в Норвегии.
И вот после второй порции скандинавской тминной водки и одного десерта на двоих они оказались на улице, под звездами, на которые они смотрели, запрокинув головы к небу.
Ему пришло на ум, что этот эпизод со шрамом – она ведь сама предложила ему потрогать его, – был приглашением к поцелую. (Она тем временем стояла рядом, подняв лицо к небу, и слегка дрожала.) И он, ощущая у себя в крови вино с водкой, уже вознамерился поцеловать ее.
Секунду он чувствовал, что сейчас поцелует ее. А потом понял: нет.
Он окинул взглядом темную улицу. Было очень тихо. Она же по-прежнему смотрела в небо.
И тогда он спросил:
– Вы ведь не думаете сесть за руль?
И едва сказав, он понял, что это звучит как приглашение – так, словно он очень хочет, чтобы она осталась на ночь в деревне.
Она опустила лицо и посмотрела прямо на него хмельным взглядом:
– Нет. Конечно, нет.
– Так что вы думаете делать?
– Я не знаю.
– Вы не знаете?
Она покачала головой.
Еще один момент: вино и водка поют в его крови.
Ничего больше не говоря, они направились к его отелю.
Так что вы думаете делать?
Этот вопрос касался его не меньше, чем ее. В любом случае он почти не сомневался, что было у нее на уме.
Однако в резком свете холла эта мысль вдруг показалась ему глупой. Какой-то неудобоваримой. Возникла некоторая заминка.
– Полагаю, нужно снять вам номер, – услышал он свой голос.
И она после секундного колебания кивнула.
И вот он стоит у конторки и просит для нее номер.
А сейчас он у себя, сидит на кровати.
И снимает носки.
Он устал, это правда.
И все же…
Могло быть хорошо.
Он снимает носки и испытывает печаль от упущенной возможности.
Просто ему не хотелось прикладывать для этого какие-либо усилия. Именно перспектива усилия, пусть даже минимального усилия, делала всю ситуацию, когда они стояли в холле, привлекательной.
Вот его друг Фредди приложил бы необходимое усилие. Уж Фредди приложил бы. Фредди поведал ему с гордостью при их последней встрече о том, как играл на пианино в джазовом квинтете в Уэльсе, и после выступления его пригласила выпить к себе за столик одна пара, мужчина и женщина. Женщина была вполне симпатичной, сказал Фредди, так что он принял приглашение, и они хорошо выпили и закинулись амфетамином, после чего его зазвали в гости, где вскоре стало ясно, зачем он был им нужен. Фредди должен был отыметь эту телку, пока ее муж смотрел на них и дрочил. Спасибо амфетамину, это длилось целую вечность, сказал Фредди. Ушел он от них только днем.
В этой истории было что-то жалкое, думает Джеймс, стягивая носки.
