— С чего ты думаешь, старик, что Владислава Радомировича можно вернуть? — обратилась она, не глядя на разъяренного книжника, к старому словнику. — Сама я видела, как небова жрица мертвая встала, охотилась за на…
Агнешка оборвала себя на полуслове, решив, что не стоит магам пока знать, чей сын Мирогнев.
— …охотилась за мной. Мертвая! Простая ведунья, без камня, без дерева, силы и пальцем не толкнув, встала против силы смертной… Разве можем мы против такой-то силищи что-то поставить?
— Мощь немалая, — вцепился в Агнешку взглядом старый словник, — да только как-то ты ее одолела, упокоила. Знать, сила Бялы не так скромна, как ты сказываешь. Видение у меня было, что, если ты силой своей волос вернешь тому, с чьей головы он упал, вернется в его тело и князь Черны.
Агнешка почувствовала, как к горлу подступила дурнота, потемнело перед глазами. Вспомнился страшный сон, померещилась в сумраке подвала тень черного манусова плаща.
— Не пойду, — сказала она торопливо. — И близко к нему не пойду. Был бы здесь князь Владислав, не заставил бы меня. Ни за что не заставил…
— Только нет его здесь, — прошипел книжник. — А ты есть и, пока мы не выпустим, тут останешься. Пусть Бяла ты, пусть силы мага не боишься, да только ты, как ни крути, простая баба, а бабу уму-разуму палкой учат.
Агнешка метнулась по лестнице наверх, но старый словник ловко встал у нее на пути.
Ноги подкосились у лекарки, душно стало и враз холодно, так что захотелось рвать рукой строченый ворот на рубашке, чтоб только дали воздуху.
— Быстро же ты забыл своего хозяина, Коньо, — бросила она в отчаянии книжнику. — Он никогда не мучил невинного, не принуждал одного человека у другого жизнь забрать. Сам карал, на себя грех брал, хватало духу. А ты пытать меня готов, младенца осиротить, лишь бы своего добиться.
— Ну вот, лишнего ты хватила, матушка, — проговорил примирительно словник, взглядом укрощая расходившегося толстяка. — Не станем мы с Коньо никого пытать и сиротить. Ты просто возьми с собой это колечко и подумай. Крепко подумай. Никто, кроме тебя, Владислава не вернет. Есть у каждого в душе весы, у кого здоровые, как базарные, подводу заводи на них — еле шелохнутся. А есть и точные, лекарские, пылинка на чашу сядет — и уж перевесила. Вот и положи черный волосок на свои-то весы да сама с собой реши, как поступить. А мы с Конрадом тут будем. Сколько достанет сил, станем снадобье от топи варить да потихоньку с бродягами по княжествам разносить. А ты думай, милая, думай. Владислава Радомировича в небовом-то царстве твари страшные вечно терзать будут, да не убьют. Есть время подумать.
Он протянул на ладони колечко из волос. Агнешка толкнула руку старика, колечко упало на земляной пол, но старый словник медленно склонился, поднял оброненное и снова протянул лекарке.
— Возьми и подумай, госпожа Ханна. Судьба Черны всей в твоих руках.
— Да с чего ты взял?! Отчего мне на плечи цельный удел взваливаешь, словник?! — не выдержала Агнешка, побежали по щекам хрустальные ручейки слез. — Есть у Черны новый князь, при нем бабка — сильная колдунья. К чему тут я? Много лет правила Агата Бялым, мужем вертела, как соломенной куколкой на ярмарке. Управится и с Черной.
— Ну и дай-то Землица, матушка-лекарка, — поклонился старик, отошел в сторону. — Слова твои да праматери в уши.
Он отступил в сторону, осенив себя и Агнешку Землицыным знаком. Лекарка взбежала наверх, выскочила, тихо затворив за собой потайную дверь. Гляди — и не увидишь, где только что открывался лаз в подземелье. Ниша, каких много во Владовом тереме.
Агнешка тихонько, стараясь ступать бесшумно, двинулась в сторону кухни, чтобы, как вошла, выскользнуть через дверь для водоносов. Сердце колотилось так громко, что казалось, эхо его ударов бродит по переходам, дробится.
— Ой, матушка Ханна. Живая! — воскликнул девичий голос.
— Да призрак, Павлинка, пойдем, — оборвал другой голос, тоже девичий. — Тут который день все тени бродят. Вот и она явилась. Знать, тоже прибрала Землица. Как и князя, без остатка извела, видно, нашу Ханну черная гадина. Поделом ее в лесу схоронили.
Агнешка замерла, думая, признаться или нет. В темном переходе легко узнали ее девки по стати, по походке. На свету, верно, и не признали бы, а тут, сама виновата, не сумела тихо уйти.
— А может, это она и встала, Надзея? — прошептала испуганно Павлинка, отступая назад, туда, куда падал из окна лунный свет. — Прикинулась нашей Ханной да и ходит, кровь у младенца-князя пьет, упырица.
— Не глупи, не встанет она. Жрец ей полный рот земли храмовой натолкал да знаком святым запечатал. Не встанет. Это душа нашей Ханны бродит, о князе печалится.
Слышно было, как обе всхлипнули. Зря казалось Агнешке, что не видит никто, как она привязалась ко князю и как он милостив с нею. Все видели, да только, знать, жалели ее, вот и молчали. Ожгло глаза слезами, перехватило горло.
— Хоть бы и она, а все одно через привидение не пойду, как хочешь. Пусть хоть плетьми накажет княгиня, а не пойду, — попятилась Павлинка, потянула за собой другую девку, которую по голосу Ханна не признала.
— Я это, девоньки. Ханна, — позвала лекарка, решив, что ни к чему из-за нее девчонкам получать тычков от разозленной хозяйки.
— Живая?..
Агнешка приблизилась, протянула руку, позволив пощупать себя, а потом и припасть с поцелуями к руке лекарки, которая за зиму каждого не по разу из лап болезни вытаскивала.
— Да как же ты живая-то осталась, матушка? — зашептали девки, перебивая друг друга. — Ведь на Надзее знаки всякие под одеждой нашли страшные, небовы. А как стали ее тело жечь — оно и не горит. Княгиня Эльжбета сгорела, старик сгорел, что песни пел, которого княгиня ударила, да он умер. А проклятая не горит. Тут-то жрец и сказал, что она уж такая проклятая, что надо ее в лесу хоронить по древнему обряду, как отступников веры истинной хоронят. Думали все, что тебя, как и князя-батюшку, твари небовы по приказанию гадины утащили.
— Отпустил меня князь, как разродилась княгиня. Едва она от бремени избавилась, и мне пора пришла. Сынок у меня, девушки. Не могла я раньше прийти, тяжело далась мне магия княгини. Тяжело родила.
Служанки бросились обнимать ее, прижимая крепче обычного, словно все не могли удостовериться, что живая она, из плоти и крови.
— Так что, вернешься ты теперь в терем-то, матушка Ханна? Наследник без устали кричит, не ест, не пьет. Без матери-то тяжко младенчику. Может, ты своими травками его вытянешь?
— Да разве могу я, девушки? Княгиня Агата не возьмет. Не сумела я от молодой княгини смерть отвести. Хотела я из комнаты своей кое-что забрать. Скажите, куда скарб-то мой княгиня велела отнести?
— Пожгли, — опустили голову девки. — Решили, вдруг, раз ты исчезла, на нем проклятье лежит, как на Землицыном знаке, что князя утянул. Вот и пожгли.
— Так уж ничего и не припрятали? — улыбнулась Агнешка. Она двинулась вдоль коридора, девушки шли рядом, не отпуская одна — правой, другая — левой ее руки. В свете факелов в переходах женского крыла заглядывали в глаза. Агнешке хотелось сжаться, сделаться невидимкой, словно из любого угла могла выйти прямая и гневная княгиня и велеть выпороть или бросить в темницу. Агнешка нащупала в потайном кармане костяной ножичек, который прихватила с собой по настоянию мануса Славки, да только с ножичком попалось под пальцы что-то еще, нежданное. Колечко из волос, памятка о той Агнешке, что еще смерти не пробовала, о любви да счастье мечтала. Сумел-таки подкинуть ей словник проклятую прядку…
